Читать онлайн «Матка». Страница 69

Для наказаний использовались в основном средства, изобретенные человеческими обитателями Заповедной Высоты для проведения кровавых религиозных церемоний — всего не перечислишь; скажу только, что материальность Заповедной Высоты отличалась от физической в том смысле, что вызывала значительно более длительную и интенсивную боль, но в то же время лучше сохраняла жизнеспособность, так что травмы, которые в трехмерном мире повлекли бы за собой болевой шок и даже смерть, на Заповедной Высоте я получала регулярно.

Однако самым страшным оружием отца были его собственные изобретения, не похожие на человеческие орудия пыток. Они назывались цаль и раэли. Слово "цаль" означает "рука мира". Появлявшиеся в высоте вращающиеся тяжелые валики опускались на меня, как асфальтовый каток, и придавливали к земле, одновременно слизывая полоски кожи. "Раэли" значит "зубы мира". Вокруг меня образовывалась сфера, заполненная густым лесом обращенных вовнутрь лезвий, которые таким образом пронизывали меня насквозь. Если цаль появлялся внезапно и, опустившись, исчезал, то раэли, как правило, возникали медленно и держались очень долго, к тому же то сжимаясь, то расходясь. Обычно отец убирал их, только когда я впадала в состояние, близкое к коме.

Помимо названных приспособлений, возникавших всякий раз, когда отец считал меня в чем-то виновной, меня обычно сопровождали от одной до трех имаго. Их присутствие рядом со мной позволяло отцу продемонстрировать, что он за мной следит, а также осуществлять сравнительно безобидные формы насилия вроде пинков, пощечин и подзатыльников, для чего утонченные пыточные инструменты не годились. Для удобства обращения со мной особи, заступавшие на пост нянек, снабжались специальными посохами с тяжелой верхушкой (бить) и нижним концом, состоявшим их широкого крюка (зацеплять) и длинного острия (подгонять). Посохи появились в качестве уступки моему отвращению к имаго, потому что если они хватали меня руками, я начинала вырываться и становилась совершенно неуправляемой.

Возвращаясь в памяти к событиям своего детства, я склонна считать, что в определенном смысле у родителей были основания меня презирать. Ведь я постоянно ждала от них чего-то, надеясь на сочувствие, понимание, в то время как они были самодостаточными существами и не учитывали никого при исполнении своих желаний. В свое оправдание могу сказать только, что поначалу я не верила в их равнодушие. Мне казалось, что весь этот балаган с моим воспитанием — просто неудачная шутка, потому что если я люблю их, то и они должны любить меня. Со временем я поняла свою ошибку. Теперь уже можно утверждать, что в конечном итоге родителям удалось привести меня в соответствие с собственными представлениями о совершенстве, вот только следствием этого успеха стала их смерть. Предполагали ли они подобный результат, ожидали ли?

Одно могу сказать с уверенностью: при жизни отец и Матка очень подходили друг другу и проводили время, как умели. Они не задавались целью ни причинять страдания лично мне, ни истреблять человеческий род в целом, а просто были бездумно, эгоистически счастливы вместе. Несмотря на уникальный опыт небывалых превращений, которые они пережили, и неизмеримую власть, которую обрели над целым миром, родители мои до конца жизни оставались сущими детьми.

Заповедная Высота.

Когда среди прочих результатов эксперимента Тасманов обнаружил новорожденную дочь, то не слишком обеспокоился. Поначалу его всецело занимала проверка новых возможностей, исследование обманной материальности и ее соотношения с физическим миром, а потом, убедившись в необыкновенных свойствах своей новой формы и прочности сложившейся связи с Маткой, он счел не таким уж хлопотным сохранить девочку где-нибудь в недрах Заповедной Высоты. Поскольку ребенок оказался одним из элементов многоуровневой системы, возникшей в результате опыта, Тасманов опасался уничтожением нежелательной дочери нарушить непонятное ему равновесие и остановился на решении держать ребенка под присмотром и контролем. Поэтому он придал зоне ее появления вид комнаты в южноамериканском колониальном стиле; мнение, что именно такой интерьер хорошо подходит девочке, сложилось у него потому, что он однажды где-то видел кукольный домик, стилизованный под колониальный особняк. Итак, вокруг Чероны образовалась матовая белизна, обозначавшая стены, мебель в виде пухлых подушек на витых ножках и розовые газовые занавески на окне, за которым находилась пустота. Когда Тасманов разрешал девочке погулять, в комнате появлялась дверь, выходившая на кокетливое крылечко и дальше, на круглую солнечную поляну, — Тасманов придерживался мнения, что девочка должна обязательно любить собирать цветочки. Когда Черона вышла из грудного возраста, Тасманов припомнил еще кое-что из своих скудных познаний в области воспитания детей и насоздавал для нее игрушек — своеобразное чувство юмора подсказало ему смастерить причудливых плюшевых чудовищ и даже одну бархатистую имаго, снабженную смешными пухлыми клешнями с зубьями из войлока. И некоторое время его нехитрый расчет оправдывал себя: девочка охотно возилась с игрушечными монстрами и любила собирать цветочки; однако она становилась все старше и, казалось бы, самостоятельнее, а хлопот не убавлялось. И, чем больше внимания приходилось Тасманову уделять не сохранению физической жизни дочери, а ее характеру и воспитанию, тем чаще вспыхивало в нем раздражение.

Постепенно он привык разговаривать с Чероной исключительно грубыми окриками, а вокруг девочки расставил несколько имаго, чтобы иметь возможность в случае какой-либо провинности ударить ее без промедления. Ему казалось, что суровая дисциплина заставит девочку быть прилежнее; однако дочь все чаще куксилась, обзавелась отвратительной привычкой рыдать без причины, и в конце концов опрометчиво принятое решение поддерживать вокруг Чероны иллюзию семейной заботы стало приводить Тасманова в бешенство.

Он придумал для комнаты дочери своеобразную пристройку — уходившую под пол систему подвалов, единственным неизменным предметом в которых оставалась кровать, — уже не такая кокетливая, как в детской, а ржавая железная; на уровнях полегче кружевные подушки заменял матрас с пятнами плесени, а самые жесткие варианты предусматривали только железную сетку. В случае неповиновения Тасманов незамедлительно опускал дочь в подвальную версию ее детской, где над кроватью вместо прозрачного розового полога периодически возникал тяжелый пресс или лес зазубренных лезвий. В четвертом измерении здоровье тратилось медленнее, так что фантомные орудия пыток действовали систематически и в то же время так убедительно, что после пребывания на нижних этажах Черона даже менялась в лице: глаза становились неподвижными, губы белели, и прежде, чем произнести что-нибудь, она каждый раз долго вспоминала слова. Однако несколько дней спустя мрачные воспоминания рассеивались, Черона снова оживлялась и принималась с прежней беспечностью хлопотать по выполнению разнообразных бессмысленных поручений, которыми в воспитательных целях загружал ее отец; и порой бестолковая доверчивость дочери казалась Тасманову такой забавной, что почти примиряла его с обременительными обязанностями отцовства.