Читать онлайн «Парижский шлейф». Страница 27

Последние слова заглохли на фоне безумного грохота приближающегося состава. На забытой богом станции поезд стоял всего тридцать секунд. Настя едва успела запрыгнуть в разъехавшиеся двери и пропасть в голодной пасти вагона. Она только краем глаза успела заметить, как Стае понуро опустил голову и отошел от края платформы. В его руке беспомощно висел так и не пригодившийся пакет с хлебом и молоком.

Настя прошла в вагон и, стараясь выбрать соседей побезопасней, уселась между двух старушек с огромными сумками-тележками между ног. Бабушки явно были знакомы друг с другом, но упорно молчали. Видно было, что им обеим хочется поговорить – ехать-то далеко, – но что-то мешает.

– Садись-садись, внучка, – подбодрила Настю бабушка, похожая на одуванчик, – никто тебя не обидит.

– Спасибо, – одними губами проговорила девушка и опустилась на деревянную скамью.

– Ишь ты, каких добреньких из себя корчим, – проворчала старушка в пестром платочке себе под нос, – а разобраться по-настоящему – так ведьма ведьмой!

– Ты ее не слушай! – невозмутимо сказала первая. – У нее с головой непорядок – старая уже. Скажи лучше, как тебя зовут?

– Настей, – она ответила автоматически, едва расслышав с детства привычное сочетание звуков. Все остальное пролетело мимо ушей.

– Настенька, – хором повторили обе старушки. Потом та, что в платочке, насупленно замолчала, а первая продолжила: – Ты, дочка, в Москве, что ли, живешь?

Настя молча кивнула.

– А в деревню чего, – не выдержала вторая, – бабушку навестить?

Настя снова кивнула.

– Да-а-а, – протянула в платочке, ободренная тем, что угадала, – теперь в деревнях одни старики и остались. В городе-то на пенсию не прожить. А тут – где грибов насобираешь, где картошки посодишь, где цыплят на воспитание возьмешь. Все хлеб!

– Да уймись ты, – одернула ее первая, – нечего ребенку голову старушечьими жалобами забивать! Без тебя все известно. Ты учишься-то где? – ласково обратилась она к Насте, которая успела пожалеть, что не села рядом с пожилой семейной парой, увлеченно разгадывающей кроссворд.

Настя сначала опять кивнула, потом сообразила, что здесь придется что-то ответить, и едва выговорила: «В аспирантуре». Обе старушки значительно закачали головами.

– Это ученым, что ль, будешь? – первой предположила в платочке.

Настя безразлично пожала плечами. Таким далеким и нереальным все казалось теперь: учеба, аспирантура. Будто было это то ли не с ней, то ли в прошлой жизни. А здесь имели значение совсем другие вещи: смерть, страх, отчаянье, боль. Она уже завидовала Николаю, его свободе и думала только о том, сможет ли решиться сама.

– А у меня вот Феденька тоже доцент, – похвасталась бабушка-одуванчик и тут же сникла, – сорок пять годков ему уже. А все в общежитии живет. С женой рассорился, дочку теперь не видит.

– Да что ты? – не выдержала другая, позабыв старые обиды и сочувственно вступив в диалог. – Давно ли?

– С весны, – старушка тяжело вздохнула, морщины у глаз стали глубже, – да я Татьяну нашу и не виню. Любая женщина думать должна, чем семью кормить, как дом построить. А Федор мой ничего не видит вокруг, кроме своей науки. Три галстука, два костюма, да и тем уж по десять лет, – вот и весь капитал. А Анечке-то, внучке, и одежки нужны, и питание хорошее, и комната своя отдельная. Все-таки двенадцать лет, взрослая барышня уже, – бабушка отвернулась и втихаря смахнула с глаз слезу.

– Не любят у нас нынче ученых, – покачала головой в платочке.

– Не говори! – обрадовалась поддержке ее собеседница. Про Настю, которая сидела между ними, прикрыв глаза, обе уже забыли. – Ежели б как при Советском Союзе к ним относились, разве пришлось бы мне ягодами да яблоками в переходе торговать? Сынок мой давно б уж в своей квартире жил, меня к себе забрал…

– А ты опять небось на Павелецкой встанешь? – насторожилась вторая, услышав про «ягоды-яблоки».

– А что бы и нет? – в ответ огрызнулась та.

– Вот нельзя с тобой как с человеком, – разозлилась в платочке, – уговор же был у нас: я на Павелецкой стою.

– Не было такого уговора! – отрезала старушка-одуванчик. – Вечно ты себе навыдумываешь. Мешаю я тебе, что ли?!

Ничего не сказав в ответ, бабушка в платке только зло махнула рукой и отвернулась, уставившись в окно. На их скамейке снова воцарилась напряженная тишина, и Настя провалилась в забытье: без картин, без ощущений, без мыслей.

Москва сквозь грязное стекло вагона показалась Насте чужой, хотя не была она здесь только три месяца. Три месяца, в которые укладывались и крушение жизни, и отчаяние, и смерть. Настя снова, как в студенчестве, почувствовала себя безнадежно одинокой. Но одиночество это теперь было совершенно другого толка: раньше она намеренно ограждала себя от людей, которых считала недостойными, теперь же ощущала себя такой падшей и никчемной, что боялась даже близко к ним подойти. Не осмелилась бы ни за что на свете. Кто да и с какой стати может помочь ей? Или пожалеть? Даже собственные родители отвернулись от нее, а они ведь не знали даже десятой доли всей правды! Если узнают – убьют собственными руками и будут правы. Как бы там ни было и что бы ни сотворил Николай, во всех своих бедах она виновата сама. Нельзя было верить в незаслуженное счастье так слепо…

Она осторожно спустилась по железной лесенке на перрон. В нос моментально ударила вонь клокочущего сотнями голосов вокзала. Туда-сюда сновали толпы бедно одетых людей с безразмерными клетчатыми сумками на плечах. Было серо и грязно. Прямо на асфальте сидели замотанные в платки женщины с младенцами на руках и просили милостыню. По лестницам переходов время от времени пробегали то жирные крысы, то тощие псы.

Настя потрогала карманы, деньги, паспорт, ключи – все на месте. После почти трех месяцев взаперти она боялась людей так, будто все они были пришельцами с других планет. Особенно жуткий страх, до дрожи в коленях, вызывали нескончаемые человеческие потоки, текущие навстречу друг другу. Словно живые существа, они ускорялись, медлили, но никто не мог бы сказать, что у них на уме. Настя помимо собственной воли попала в один из них и оказалась в метро. Она пыталась остановиться, сообразить, куда ее тащит и на какую станцию ехать, но толпа увлекала на Кольцевую. На перроне поток распался, и Настя наконец получила возможность двигаться сама по себе. Она выбрала направление и зашла в вагон: решила, что сначала нужно домой. Стае предупредил: квартиру Николай оплатил на полгода вперед, и она пока остается за Настей. Ехать к родителям было невозможно – нервы на грани. Не выдержит она сейчас никаких обвинений, никаких претензий с их стороны. Она не оправдала их надежд – теперь ее ненавидят, презирают. И правильно делают. Справа кто-то толкнул девушку локтем, слева отдавили ногу. Настя постаралась сжаться в комок и стать незаметной.