Читать онлайн «Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным». Страница 15

Баланчин: В детстве я, наверное, плакал, но точно не помню. Помню, Дягилев плакал. У нас в балете мужчины плачут. Это правильно, я бы сам зарыдал горько, если бы умер кто-нибудь близкий. Я вообще-то из таких, которые слезы держат в себе, не выпускают. Сейчас иногда думаешь: вот, дело идет важное, идет хорошо, и вдруг — умирать, в могилу. И хочется плакать, а все равно не плачу. Потому что я отвечаю за театр, за

других людей. Чайковский за других не отвечал, потому он мог расслабиться и поплакать. Ведь мужчины ничуть не сильнее женщин, только притворяются, что сильнее. На самом деле мужчины должны были бы плакать чаще и больше, чем женщины. Потому что они больше женщин. И даже слезные железы у них больше. Ведь боль или неприятности мужчина выносит хуже, чем женщина: женщину несчастье гнет, а мужчину — ломает.

Волков: Чайковский ценил комфорт и удобства городской жизни, но мог воскликнуть: «Русская глушь, русская весна!!! Это верх всего, что я люблю». Он с азартом собирал грибы, с увлечением разводил цветы: «Чем ближе подвигаешься к старости, тем живее чувствуешь наслаждение от близости к природе».

Для Чайковского жизнь в деревне — это прежде всего возможность побыть в одиночестве: «Я нахожусь в каком-то экзальтированно-блаженном состоянии духа, бродя один днем по лесу, под вечер — по неизмеримой степи, а ночью сидя у отворенного окна и прислушиваясь к торжественной тишине».

Баланчин: Мне нравится жить за городом. Когда я был маленький, мы круглый год жили за городом в Лунатиокки, в Финляндии. Отец там построил дом. Было весело. Дом стоял прямо в лесу, — ближайшие соседи были далеко. Мама любила цветы, садила их, а мы помогали. У нас в горшочках было много рассады. Помню анютины глазки. Я ведь и розы люблю, и гвоздики. Но розы, пожалуй, больше мне нравятся. У гвоздик запах более терпкий. Я, правда, в садоводстве сам мало пони-

маю. Здесь у меня тоже есть небольшой дом. Его надо бы привести в порядок, да времени нет. Жены нет — прибрать некому. Есть очень милые люди, они готовы помочь, все сделать. Но я не люблю, чтобы для меня что-нибудь делали. Я независимый, это во мне грузинская кровь говорит.

Волков: Одним из главных потрясений личной жизни Чайковского была его неудачная женитьба, когда ему исполнилось 37 лет. В письмах к Надежде фон Мекк и к братьям Чайковский подробно описал, как происходило дело. Однажды он получил любовное письмо от бывшей студентки Московской консерватории Антонины Милюковой; Чайковский не только ответил, но и встретился с нею. Далее события развивались, согласно Чайковскому, так: «Я отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей преданным и благодарным другом; я подробно описал ей свой характер — раздражительность, неровность темперамента, свое нелюдимство. Затем я спросил ее, желает ли она быть моей женой? Ответ был, разумеется, утвердительный… Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое. Пусть будет, что будет». Но, по словам Чайковского, как только церемония женитьбы совершилась, он вдруг почувствовал, что его жена ему ненавистна: «Мне показалось, что я, или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я, т. е. музыкальность, — погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией. При-

творяться целую жизнь — величайшая из мук. уж где тут думать о работе. Я впал в глубокое отчаяние. Я стал страстно, жадно желать смерти».

Баланчин: Я всегда думал, что главным в разрыве Чайковского с женой была его боязнь, что он перестанет сочинять, потеряет свой музыкальный дар. Если бы не это, то Чайковский, может быть, продолжал бы жить с этой женщиной, поддерживая внешние приличия. Но он не только не испытывал к ней никакого влечения, но и говорить ему с ней было не о чем. Эта женщина не знала ни одной ноты из его сочинений!

Такое, кстати, может случиться в любом браке. Когда я первый раз женился, я был молодой, мне совершенно все равно было. Ну обвенчали так обвенчали. Потом мы вместе уехали за границу. А там, когда посмотришь, — столько замечательных женщин кругом. И жена моя стала отходить от нашей жизни, русской. Она ведь говорила по-французски, по-немецки. Все ей хотелось куда-то ехать, что-то смотреть, что-то делать. Я почувствовал, что у нее появились другие интересы — может быть, даже и не к мужчинам вовсе. И тогда я подумал: надо бы все это закончить.

Волков: Когда несколько лет спустя Чайковский узнал, что его брат Анатолий женится, то написал ему: «Есть известного рода потребность в ласке и уходе, которую может удовлетворить только женщина. На меня находит иногда сумасшедшее желание быть обласканным женской рукой. Иногда я вижу симпатичные лица женщин (впрочем, не молодых), которым так и хочется положить голову на колени и целовать руки их».

Баланчин: Я понимаю, что может быть такое импульсивное желание. У меня подобного никогда не было. У меня прекрасные отношения с женщинами; с бывшими моими женами тоже. Мы встречаемся, разговариваем, смеемся. Между нами никогда не возникало дистанции. Но и того, о чем Чайковский говорит, со мной тоже не случалось.

Волков: Один из самых известных и «романтических» эпизодов жизни Чайковского — его четырнадцатилетняя переписка с богатой вдовой Надеждой фон Мекк. Она выплачивала Чайковскому ежемесячную субсидию, которую композитор принимал с благодарностью, но по ее желанию они никогда не встречались (за исключением случайных встреч) и не разговаривали. Когда в 1890 году Надежда фон Мекк внезапно перестала помогать Чайковскому (есть версия, что она сделала это, узнав о его гомосексуальных предпочтениях), это было для композитора серьезным ударом.

Баланчин: Фон Мекк была богатая дама, и, конечно, она любила Чайковского. Она любила его и как композитора, и также, вероятно, как человека, которого она хорошо узнала по его письмам. Она поддерживала Чайковского в трудное для него время. Это было очень мило с ее стороны. Фон Мекк, конечно, была незаурядная женщина, каких трудно встретить в наше время. Когда я был в России, я таких совсем не знал. А потом, у Дягилева, тоже было не просто с такими познакомиться. Дягилев сам никаких приемов не устраивал, он только ходил, когда его приглашали. И вот устроит знаменитая и богатая Коко Шанель большой прием: мы все зва-