Читать онлайн «Воспоминания об Аверинцеве. Сборник.». Страница 36

В этих условиях резко овнешнилась старая и вечная тень филологии, а равно и духовно-историческая изнанка позднесоветского парадокса, о котором выше шла речь. Эта тень и эта изнанка филологии — “филологизм”.

Сильная сторона гуманитарно-филологической деятельности — работа с текстом, продуктивная вторичность филологии как службы понимания, согласно классическому определению Аверинцева.

Филология не самоценна, не автономна: она служит тому, что исторически уже воспринято и авторитетно в культурном сознании, но именно поэтому должно быть понято точнее, строже и лучше, а при удаче — в чем-то по-новому. Филология — как и гуманитарное познание в целом — открывает новое не в “новом”, а, наоборот, в “старом” и “древнем”, неизвестное и непонятное — в общеизвестном и само собой разумеющемся. Аверинцевское наблюдение по конкретному поводу: все знают, что такое катарсис по Аристотелю, кроме специалистов по Аристотелю, — в действительности распространимо на все, включая науку, области исторического опыта мира жизни и фиксирует отнюдь не скандальную, а совершенно нормальную ситуацию, проливающую свет на бесконечную задачу филологической науки (как и всякой науки) внутри исторического опыта человеческой “конечности”.

Исторический опыт, действительно, имеет мало общего с “концепциями” и даже с вошедшими сейчас в моду “концептами”, вообще — с “Konsruktionen” (“конструкциями”), как выражался Вильгельм Дильтей (1833–1911), инициатор современной философии исторического опыта. Но, удержанный в тексте, опыт не сводится и к “тексту”, а указывает на “затекст” исторического мира жизни и мира речи, на этом настаивает современная философия гуманитарного познания, от Дильтея и Гуссерля до Гадамера и Бахтина. Именно здесь, как мне кажется, проходит деликатная граница, отделяющая филологию от филологизма.

Аверинцев, как мы помним, предостерегает исследователей-гуманитариев от безразличного, тем более “остран(н)яющего” взгляда со стороны (взгляда издали). В мире науки, как и в мире общественной жизни, такой взгляд давно потерял свою “культурную ренту”: он существует сегодня коньюнктурно и паразитарно — не как полноценная научная позиция, но как идеологизированная оппозиция, оправдывающая себя разоблачениями собственного двойника — такой же односторонней, но “обратной”, “противоположной” оппозиции. С. С., как мне кажется, более прав, подчеркивая необходимость преодоления в историко-филологическом исследовании отчуждения-овеществления между гуманитарием и исследуемым им миром прошлого, чем коллеги Аверинцева и наши коллеги, которые (как покойный М. Л. Гаспаров, например) из понятных полемических соображений утверждают нечто действительно очень интересное и поучительное. В противоположность идее филологии, как службы понимания, современный филологизм (как, впрочем, и всякий филологизм) пытается “служить” делу филологии и даже что-то “понимать”, исходя из убеждения, что опыт прошлого не имеет отношения к “знанию” о нем.

Научное знание, в соответствии с такой предпосылкой, передается случайно или, что ту же, чудом — как бысамо по себе, независимо от исторической ситуации, в которой находится “школа”, независимо от диалогической взаимоориентации опыта и речи старшего и младшего, учителя и ученика. Секуляризованная “научность” здесь совершенно сходится со своим самым заклятым, смертельным врагом — с известного рода “духовностью”, отрицающей секуляризацию и освобождающей несовершеннолетний ум от него самого, подменяющей проблему взросления, вхождения в историю — известно чем.

Филология как служба понимания — это не что-то такое вообще, что мы теперь “имеем” в качестве определения филологии, — какой бы краткой и здравой до гениальности ни была эвристическая формулировка С. С. Приходится констатировать, что даже в филологии объективный политико-риторический дух времени — а таковым, несомненно, является “демократия”, как в первые десятилетия прошлого века этот объективный дух представлял “социализм”, — дух времени оказался не слишком демократичным по отношению к собственному прошлому. К “демократии мертвых”, по выражению любимого Аверинцевым Честертона.

Мертвые тоже требуют признания своих прав: в качестве чужого слова традиция еще не сказала нам своего последнего, своего (по Достоевскому) “нового слова”. Требование это звучит тем настойчивее из текстов прошлого (тоже ведь призванных к общению), чем более явно речь прошлого превосходит возможностями будущего речь наших современников, превосходит все, что я “от себя” способен еще сказать или выдумать… Помимо всех “концов”, которые переживает и изживает сегодня начало нового века и тысячелетия, похоже, пришла к своему завершению и парадигма “интерпретации”, оказавшись в роковом противоречии с тем, чему, собственно, интерпретация служит и ради чего парадигма стала в 1970—1990-е годы почти универсальной даже в философии, — в противоречии с “пониманием”.

В духе своего времени С. С. иногда называл себя интерпретатором — это было ново, и это было скромно, и это отвечало его собственной герменевтической формуле содружества гуманитарных наук, включая философию (пережившую уже в 1920-е годы, а потом в 1960-е годы, не только “лингвистический поворот”, но именно филологический поворот традиционных философских проблем). Но, в перспективе будущего филологии, слово и дело Аверинцева понятнее и актуальнее, если признать и оценить в нем не столько “интерпретатора”, сколько “комментатора”. Спор о словах здесь, как всегда, имеет смысл постольку, поскольку суть дела (как и суть речи) — не в словах. В этом месте позволительно высказать уже не диагноз, но прогноз.

Филология (как, впрочем, и философия) имеет шанс сохраниться в обозримом будущем в качестве службы понимания скорее уже только как практика комментирования, более древняя, более изначальная, чем “интерпретация”, более традиционная, чем традиции Нового времени. В этом смысле в обсуждаемом содружестве гуманитарных наук — “вчерашний день еще не родился”, по мандельштамовской формуле “относительного мышления”. В филологию, в историю, в науку, в “архив” уходят сегодня не потому, что не могут писать стихи и романы, быть TV personality, делать кино и делать “бабки”; объективный и подлинный дух речи, как и дух поэзии, ушел из “фельетонистической эпохи”, о которой писал любимый С. С. в молодости Герман Гессе, еще дальше, еще глубже, чем во времена тоталитаризма. Оттого, как мне кажется, даже бинарная оппозиция: “массовая” культура — “элитарная” культура, в границах которой еще мыслил и говорил Аверинцев, утратила семантическую остроту в условиях нового опыта, то есть приобрела существенно новую, пост-тоталитарную остроту, передать которую современная речь почти вовсе еще не способна.