Читать онлайн «Каирский синдром». Страница 20

Особым предметом спроса были пиджаки из кожи и замши — гильд и шамуа. Хотя и местного производства, они отличались неплохим качеством. Стоили двадцать-двадцать пять фунтов и в совке считались почти недостижимой роскошью, на уровне дубленки. Сейчас в супермаркетах Европы даже турки не обращают на такую продукцию внимания. Воистину, советские люди жили во власти особых представлений о прекрасном!

Если упакованный чувак в начале 70-х имел джинсы «Левис», кожаную куртку, часы «Сейко» и перстень с агатом, он мог рассчитывать на благосклонность девушек и уважение товарищей. А если у него к тому же был самсонитовый «дипломат», непререкаемый авторитет носителю был обеспечен. На самом деле советская страна была самой ритуальной из всех стран мира, где статус определялся количеством импортной одежды и аксессуаров.

И уж практически недостижимыми считались культовые атрибуты западной техники: магнитофоны «Грюндик», транзисторы «Сони», проигрыватели «Филипс». Их могли себе позволить только дипломаты. Бедным хабирам оставалось исходить слюной.

Верхом прогресса была скандинавская порнуха. Эти журнальчики, затертые и слипшиеся, продавались на развалах у дремлющих продавцов. Они просили за них целое состояние, пять или шесть фунтов. Но хабиры платили! И листали дома дрожащими пальцами.

А в остальном — цензура в киосках Каира свирепствовала: все бюсты на глянцевых журналах замазывались черной краской.

Каир, 71-й. Дух 60-х еще жив. Хорош магазин пластинок «Колумбия» на улице Сулейман-паши. На полках — главные хиты того времени. В «Колумбии» можно долго слушать пластинки на большом проигрывателе, в наушниках.

Денег было мало, а пластинки стоили безумно дорого. Как и весь импорт в Египте. Но я копил, чтобы собрать небольшую коллекцию и крутить девушкам в Москве. Поэтому все чаще ездил в «Совэкспортфильм» и брал посольский виски по номиналу, чтобы перепродать арабам.

Однажды, продав очередную бутылку виски из посольства, купил сорокапятку Роллинг Стоунз — Dandelion, и — сколько-то там световых лет от дома.

Задумался — какой проигрыватель купить в Москве? Петя, техник РЛС, за бутылкой спиртоколы объяснил мне преимущества радиолы «Эстония» — первого советского аналога всяческим западным «Грюндикам». Он много говорил о стереозвучании и его влиянии на различные подкорки мозга.

Бедный Петя! Его гениальная техническая башка раскололась в марте 72-го на бетонной платформе Наср-сити, 3, когда он по пьяной неосторожности свалился с подножки трамвая на обочину. Но его совет — покупать «Эстонию» — я запомнил.

Время меняется. Музыка меняется. 70-е наползают, как бульдозер. Эпоха хиппи подходит к концу. Битлы распались, и все начинают слушать Элтона Джона.

На витрине «Колумбии» появляется тройной диск Харрисона All things must pass.

Мой друг Саша внимательно слушает транзистор:

— А Пол — молодец. Послушай, что написал!

На волнах каирского хит-парада звучит Маккартни: It’s just another day.

Милая, хотя и слащавая мелодия. Особенно раздражают фразы о том, как она просыпается, поправляет чулочки, идет на работу и т. д. Не хватает чего-то драматического.

В Каире держится дух космополитизма: девчонки ходят в мини-юбках. Никаких платков или тем более хиджабов — это для крестьянок. На улице Сулейман-паши — кинотеатры с заморскими названиями «Метро» и «Радио». В них идут Clute с Джейн Фондой, MASH, а также Pussicat, I love you и Castle of Fu Manchu.

В центре сохраняется что-то от прекрасной эры короля Фарука и британского протектората: большие европейские дома, итальянские кондитерские, колониальный стиль жизни.

В 2010-м от этого ничего не осталось. Появились «Макдоналдсы», толпы оголтелого народу, все женщины — в платках. Сплошная африканщина и азиатчина. Над городом повисли эстакады. От безработных и малолетних попрошаек прохода нет.

71-й. Раннее летнее утро. Я еду на «козлике» в штаб ПВО «Гюши».

Косой шофер Субхи подрезает таксистов.

Включаю транзистор.

Каир вещает на французском языке:

— У микрофона Мунир Маккар. Au micro Mounir Makkar! Images et visages du theatre Francais d’aujourd’hui.

Потом идут песни. Репертуар того времени: Freedom — Ричи Хевенс, My Lady d'Arbanvillе — Кэт Стивенс, глупейший Walking in the sun, Джеймс Браун — It's a man’s world.

Труднее всего создать настоящую мелодию — для этого надо соприкоснуться с другой стихией. Мелодии не принадлежат никому — они носятся в бесконечном пространстве, слегка касаясь наших задубелых вый. Очень тонкая материя… А если нет мелодии — то пшик!

Прав был Жданов: главное — мелодия, уважаемые слушатели! Остальное — усилители вкуса. Вот почему вся эта атоническая какофония когда-нибудь сойдет на нет.

Сегодня задаюсь вопросом товарища Жданова: исчерпаны ли потенциалы мелодий? Ведь раньше было мало техники и много мелодий, а сейчас — много техники и мало мелодий. Почему все жанры умирают? Они падают и лежат на дороге. Они хрипят и тщатся привстать. Но их затаптывают равнодушные пешеходы. Такова печальная участь жанров в наше, да и не только наше, безжалостное время. Бедная поп-музыка, ты уже мертва!

В «Колумбию» меня влекли не только пластинки. Там работала юная Жаклин. Кажется, гречанка. Очень стильная девушка: короткая стрижка, миндалевидные карие глаза, пухлые губы, чуть вздернутый нос и довольно короткая юбка — для тогдашнего Каира. Она как будто прилетела из Лондона или Парижа. Наверняка посещала европейский лицей.

Наши беседы велись в основном на французском.

Вспоминаю годы спустя, как она заводила меня в кабинку для прослушивания, ставила пластинку, улыбалась прекрасными глазами и удалялась. Но когда ставила пластинку, почти всегда, как бы невзначай, задевала плечом.

Неотразимая Жаклин… И духи… Я спросил, что за аромат? Она сказала — Caleche.

Сижу в кабине у проигрывателя, в наушниках песня из мюзикла «Аквариус»: Let the sun shine in.

Вижу ее маленькую смуглую ногу, стянутую римскими сандалиями, ярко-красный педикюр. И прошу поставить новую пластинку.

Вот там-то, в кабине, ее рука задержалась на моей. Это было как удар тока. Я застыл. А она поставила пластинку Жоржа Мустаки.

Сказала, что ей нравятся песни этого грека из Александрии, живущего теперь в Париже. Я с нарочитым вниманием слушал блеющий голос занудного Мустаки, лишь бы она не уходила. Короче, я в нее влюбился.

Я ходил в «Колумбию» часто, каждую неделю — чтобы увидеть Жаклин. Запах Caleche и прикосновение ее руки преследовали меня в Каире. Остаются в памяти и много лет спустя.

Я помню тебя, Жаклин. Для комсомольца и советского востоковеда ты была желанна и недоступна. Если бы об этом увлечении узнали замполиты, или особисты в штабе, или чекисты в институте, меня ждала бы показательная порка.