Читать онлайн «Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор». Страница 42

В 1940-х годах возникло петербургское слово для обозначения сетчатой продуктовой сумки. В Москве такая кошелка называлась сеткой. Некоторое время это название бытовало и в Питере. После войны ленинградские женщины не выходили на улицу без такой легкой сумочки. Брали ее на всякий случай, на авось, вдруг что-нибудь удастся получить на продовольственные карточки или достать каким-нибудь иным способом. И прозвали такие сетки авоськами. Если верить фольклору, это произошло после одного из выступлений Аркадия Райкина, в котором он озвучил это ставшее сегодня привычным название.

Можно привести целый список параллельных петербургских и московских названий одних и тех же предметов быта или явлений жизни. До сих пор москвичи задают один и тот же вопрос, когда петербуржцы говорят, что их квартира расположена в такой-то парадной: «Вы что, живете во дворцах?» В отличие от наших квартир, квартиры москвичей располагаются в подъездах. В Петербурге носят сапоги и едят пышки, в Москве – ходят в ботинках и кушают пончики. Петербуржцы отдыхают на уличных скамейках, которые в Ленинграде, кстати, назывались «ленинградскими диванами», москвичи усаживаются для этого на лавочки. В Петербурге писали короткими деревянными палочками с прорезанной щелью, в которую вставляли металлическое перо, и потому всю эту нехитрую конструкцию называли вставочкой. Вставочки служили удобным продолжением руки, и поэтому в Москве их называли ручками. У нас женщины носят передники, у них – фартуки. В Питере в магазинах продаются батоны, бублики, свекла, кура, в Москве – булки, баранки, свёкла, курицы. Мы входим в арку, они – в ворота. Мы платим за услуги ЖКХ по квитанциям, москвичи – по жировкам. У нас последний человек в очереди так и называется: последний, в Москве он крайний.

Между тем принцип синонимичности в подборе лексических московско-петербургских пар срабатывал не всегда. Так, в петербургский бытовой лексикон с начала 1920-х годов навсегда вписано слово «буржуйка», аналогов которому нет ни в одном региональном словаре. «Буржуйка» – это переносная печь с выводом дымохода в оконную форточку. Впервые такие приспособления для обогрева появились во время первой петроградской блокады в годы Гражданской войны, когда повсеместно было отключено центральное отопление. Первоначально печи были двух видов. Их различие состояло в том, что одни изготавливались из тяжелого и прочного чугуна, другие – из легкой дешевой жести. Первые были доступны не всем и назывались «буржуйками», вторые – «пролетарками». В историю ленинградской блокады и те и другие вошли под общим именем: «буржуйки». В старых ленинградских квартирах до сих пор сохранились их следы – темные несмываемые пятна посреди комнат. Среди пожилых блокадников существует суеверная примета: если эти пятна закрасить или уничтожить, все может повториться снова.

Особые отношения у Москвы и Петербурга сложились с французским словом «тротуар» и голландским «панель». В пресловутом многовековом диалоге двух столиц Москва из небогатого синонимического ряда предпочитала слово «тротуар», а Петербург – «панель». Этому есть объяснение. В Петербурге пешеходная часть центральных улиц выкладывалась каменными плитами, или панелями, как их здесь называли. Благодаря городскому фольклору, сохранился даже такой лингвистический монстр, как «плитуар», которым одно время небезуспешно пытались пользоваться строгие ревнители исконно русского языка:

В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Для Невского проспекта Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием «пойти на панель», он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним «тротуар».

Фольклор оказался исключительно изобретательным. Переносный смысл он оставил для художников, готовых в любое время выйти на Невский проспект и «отдаться» на милость невзыскательных заказчиков, рисуя их портреты прямо на улице. Это получило название: «выйти на панель». Пресловутая панель запечатлена и в питерском фразеологизме «служить у графа Панельного». На языке питерского фольклора это значит «ничего не делать полезного» или просто «бездельничать». Это легко укладывалось в один ряд с петербургской поговоркой: «Шлифовать тротуары Невского проспекта». Что же касается универсального «пойти на панель» в смысле «заняться проституцией», фольклор предложил свою питерскую формулу: «Пойти на Невский». В широко известных в свое время стихах об этом сказано откровенно и недвусмысленно:

Сомнительный с точки зрения общепринятой морали дамский промысел на Невском проспекте в свое время приобрел чуть ли не официальный характер. Похоже, существовал некий общественный договор, согласно которому все делали вид, что Невский проспект и создан-то был исключительно для этого. Вот анекдот начала XX века.

«Городовой! Не можете ли указать поблизости недорогой ресторан?» – «А вот, барышня, идите прямо по Невскому до Аничкова моста… Потом повернете обратно, до Конюшенной… От Конюшенной поверните опять к Аничкову – пока к вам не пристанет какой-нибудь господин. Вот тут вам недорогой ресторан будет совсем близко».

Кстати, упомянутые в одной из приведенных нами частушек калоши московские ревнители русского языка назвали бы галошами. И правильно бы сделали. К какому бы языку – немецкому, французскому или даже латинскому – ни возводить этимологию русского названия этой «галльской обуви» для грязной сырой погоды, везде слышится и пишется буква «г». В конце концов московская норма победила и в петербургской литературной речи. В XX веке мы уже говорим и пишем, как и москвичи, «галоши».

Справедливости ради надо сказать, что подобное примирение скорее исключение, чем правило. И москвичи, и петербуржцы ревностно следят за сохранением лексических признаков собственной самости. В городском фольклоре Москвы и Петербурга определена даже демаркационная линия, разделяющая сферы влияния. Она проходит как раз посередине, на равном расстоянии от обеих столиц. Трудно сказать, кто первый – москвич или петербуржец – ввел в речевой оборот остроумную дипломатическую формулу языковой суверенности, но она существует и похоже, всех устраивает: «В Бологом поребрик переходит в бордюр», то есть заканчивается Петербург и начинается Москва. И наоборот.