Читать онлайн «Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор». Страница 107

Иногда ссылка в лагеря заменялась правом жить в других городах страны, за исключением семи крупнейших промышленных и административных центров, среди которых Ленинград стоял на почетном втором, после Москвы, месте. В народе это наказание получило название «Минус семь». Многие репрессированные остаток своей жизни должны были провести на Соловках, где советские методы социалистической перековки достигали наивысшей степени цинизма. Обреченные на советское перевоспитание, академические профессора, бывшие царские офицеры и священнослужители под музыку духовых оркестров, состоящих в основном из уголовников, ворочали огромные бревна (на блатном жаргоне – б аланы), подготавливая их к сплаву:

Город давних культурных традиций Ленинград шел к объявленному с невиданным лицемерием государственному «празднику» – 100-летию со дня гибели A.C. Пушкина, который должен был состояться в январе 1937 года. Ленинградцы особенно остро чувствовали фарисейский подтекст этого мероприятия. «Пушкин был первым, кто не пережил 37-го года», – говорили они и вкладывали в уста лучшего друга поэтов всего мира товарища Сталина короткую фразу с известным акцентом: «Если бы Пушкин жил не в XIX, а в XX веке, он все равно бы умер в 37-м». Согласно одному из анекдотов, Пушкин пришел однажды на прием к Сталину. «На что жалуетесь, товарищ Пушкин?» – «Жить негде, товарищ Сталин». Сталин снимает трубку: «Моссовет! Бобровникова мне! Товарищ Бобровников? У меня тут товарищ Пушкин. Чтобы завтра у него была квартира. Какие еще проблемы, товарищ Пушкин?» – «Не печатают меня, товарищ Сталин». Сталин снова снимает трубку: «Союз писателей! Фадеева! Товарищ Фадеев? Тут у меня товарищ Пушкин. Чтобы завтра напечатать его большим тиражом». Пушкин поблагодарил вождя и ушел. Сталин снова снимает трубку: «Товарищ Дантес! Пушкин уже вышел». По окончании всесоюзных пушкинских «торжеств» в интеллигентской среде родилась новая замогильная шутка: «Какая жизнь, такие и праздники».

Проблемы были не только у Пушкина. Если верить фольклору, известный пианист, профессор Ленинградской консерватории Владимир Софроницкий, играя однажды на рояле, с силой захлопнул крышку и воскликнул: «Не могу играть! Мне все кажется, что придет милиционер и скажет: „Не так играете“».

Рассказывают, что как-то во время гастролей в Ленинграде любимый цирковой клоун ленинградской детворы М.Н. Румянцев, выходивший на арену под именем Карандаш, появился на манеже с мешком картошки. Сбросил его с плеч и устало сел на него посреди арены. Оркестр оборвал музыку, зрители настороженно притихли, а Румянцев молчал. Сидел на мешке и молчал. «Ну, что ты уселся на картошке?» – прервал затянувшееся молчание напарник. «А весь Ленинград на картошке сидит, и я сел», – в гробовой тишине произнес клоун. Говорят, на этой реплике и закончились его ленинградские гастроли.

Не успели ленинградцы оправиться от потрясений войны и блокады, как городу был нанесен еще один удар, нацеленный на этот раз на хозяйственный, административный и партийный актив Ленинграда. В 1948 году началось сфабрикованное в Москве «Ленинградское дело». Арестованы были почти все крупные партийные и хозяйственные руководители города, еще совсем недавно возглавлявшие жизнь и деятельность Ленинграда во время Великой Отечественной войны и блокады. Обвиняемым инкриминировалось возвеличивание роли Ленинграда в победе над фашистами в ущерб роли Сталина, в попытке создания компартии РСФСР и в желании вернуть столицу страны в Ленинград. Только в Ленинграде и области по этому «делу» были репрессированы и расстреляны десятки тысяч человек, в том числе около 2000 высших и средних партийных работников. Суд над главными обвиняемыми происходил в Доме офицеров. Как вспоминают очевидцы, в конце процесса произошла «страшная и какая-то мистическая сцена». Сразу после оглашения смертного приговора в зале появились сотрудники госбезопасности. Они молча «набросили на приговоренных к расстрелу белые саваны и на руках вынесли их из зала». Приговор тут же был приведен к исполнению.

«Ленинградское дело» поставило крест на кадровой политике Ленинграда, сводившейся к выдвижению на высшие партийные и хозяйственные посты наиболее ярких, деятельных и активных членов партии, способных принимать самостоятельные решения. На их место пришли послушные исполнители воли Сталина, а он, как известно, боялся «города трех революций», и незаурядные, выдающиеся «хозяева» Ленинграда ему были не нужны.

За четверть века после «Ленинградского дела» сменилось около десятка первых секретарей и председателей Ленгорисполкома, и все они канули в Лету, не оставив после себя ничего, кроме фамилий в архивах новостных лент, да одного-двух анекдотов в городском фольклоре, характеризующих их далеко не с лучшей стороны. Все они являли собой образцы ограниченности, невежества, кичливости и высокомерия. В фольклоре сохранился анекдот, как первый секретарь обкома КПСС Василий Сергеевич Толстиков на вопрос иностранного журналиста о смертности в Советском Союзе ответил, что «у нас смертности нет». Он же вызвал на ковер создателей фильма «Проводы белых ночей» и, брызгая слюной, кричал: «Я вас сотру в порошок! У вас на глазах гуляющих молодых людей поднимается бетонный мост. Что это за символ?» Другой «хозяин» города, председатель Ленгорисполкома Николай Иванович Смирнов привел иностранных гостей в Эрмитаж и, остановившись у статуи Вольтера, хвастливо воскликнул: «А это наш генералиссимус!» Еще один первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Борис Вениаминович Гидаспов, согласно городскому фольклору, оказался в компании «трех злых демонов» Ленинграда: Гестапова, Неврозова и Кошмаровского. Так ленинградцы безжалостно окрестили его, тележурналиста Александра Невзорова и телевизионного лекаря, шарлатана Анатолия Кашпировского. Наиболее запоминающимся среди первых секретарей обкома был Григорий Васильевич Романов. Да и того, как мы уже знаем, его же сотрудники за глаза безжалостно называли Гэ. Вэ.

Память о репрессиях в Ленинграде настолько жива, что всякие изменения в политическом строе страны вызывают чувство смутного страха и недоверия. При всеобщем одобрении политики демократизации общества в конце 1980-х годов можно было услышать и нотки определенного сомнения: «Был Берия, стала мэрия». Ассоциации, связанные с мрачным именем всесильного и беспощадного начальника сталинской полиции, не покидают петербуржцев до сих пор. О нем рассказывают самые невероятные небылицы, вплоть до московских легенд о том, что в кремлевском кабинете Лаврентия Павловича в специальных шкафах стояли «заспиртованные головы царя и членов его семьи в качестве символов окончательной победы коммунизма». Вряд ли нормальные ленинградцы в эти фантастические вымыслы верили, но то, что символы его мрачной деятельности до сих пор преследуют и поражают, можно не сомневаться.