Читать онлайн «Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я». Страница 126

…Щербовы построили в Гатчине каменный дом. Дом такой же оригинальный, как и сами его хозяева. В детстве дом этот мне казался средневековым замком. Его окружала большая стена, булыжники для которой собирали сами Щербовы. Крыша и верх были покрыты красной черепицей. Внутри всегда ощущались какой-то очень своеобразный запах и особенная гулкость. Большой холл с огромным камином был как бы сердцем дома. Вокруг камина – оружие, медные и кованого железа принадлежности. Посередине холла лежала шкура белого медведя. На верхний этаж в мастерскую Павла Егоровича вела широкая лестница. К холлу прилегало несколько маленьких комнат, меблированных на восточный лад: низкие тахты, яркие половики, столики с медными подносами, с разными трубками и кальянами.

Павел Егорович всегда носил просторную синюю блузу, большой берет, надвинутый на лоб. Смуглый, с длинной редкой ассирийской бородой, в домашнем быту Павел Егорович был очень строгим, властным и иногда жестоким. Его жена Настасья Давыдовна… одевалась в какие-то турецкие хламиды, а на голове у нее всегда был намотан небольшой тюрбан, без которого я, кажется, ее никогда не видала. Щербовы и их дом всегда напоминали что-то восточное, пришедшее из далеких стран» (К. Куприна. Куприн – мой отец).

Коллекционер. Его коллекция послужила созданию Щукинского музея (1892).

«П. И. Щукин втихомолку, молчком, незаметно для окружающих собирал в своем особняке в переулках Пресни и Горбатого моста разные предметы старорусского быта, которые ему по зимнему пути обычно возами привозили и присылали из провинции, большею частью с Севера, разные верные люди.

Из ризниц, с колоколен, приалтарных помещений церквей вологодских, архангельских и северодвинских районов сведущие люди, иногда священники, подбирали для Петра Ивановича интересующие его „предметы“.

Щукинские поставщики в большинстве случаев не особенно разбирались в том, что они подыскивали для своего московского покупателя. Главным руководящим началом их деятельности было то, чтобы приобретаемые ими вещи были старинными.

Указания, какие давал обходительный со всеми, добродушный Петр Иванович своим северным поставщикам, бывали не особенно точными и подробными.

– Старинку мне подыскивайте, старинку, про которую уже все забыли, она интересна и пригодиться может, – говорил собиратель.

Толстоватый, с брюшком, с проницательными, живыми глазами, хлебосольный владелец особняка на Пресне, построенного по проекту академика Виктора Васнецова, он заботливо приобретал старинные вещи вообще. При покупках он не ограничивал себя ни хронологическими рамками, ни национальным происхождением вещей.

Приобретал привозимые ему на возах предметы „на глазок“, оптом. Они были, по его определению, „товаром“, который он покупал так же, как это делал в своей торговой конторе на Ильинке.

Щукин не особенно интересовался подробностями купленных вещей, так же как ими мало интересовались и привозившие их скупщики.

Оценку доставляемого „товара“ он часто производил по количеству предметов, не вглядываясь в них особенно внимательно. Приобретенное приказывал перенести в подвальное, приспособленное для хранения помещение особняка.

Продавцы только знали, что привезенное является какой-то стариной, а покупатель, „берегя копейку“, старался не переплатить за доставленные вещи лишнего.

В результате такого своеобразного, но типичного для многих московских коллекционеров способа неведомо какими путями у П. И. Щукина собралось множество ни с чем не сравнимых по красоте произведений древнерусского искусства: удивительнейшие предметы обихода, иконы.

Среди собранных им предметов старины уже после смерти владельца обнаружили кусок удивительнейшей древней ткани, не имеющейся ни в одном из художественных музеев мира. В его собрании оказалось множество других редкостных вещей, созданных умелыми людьми минувших столетий в разных частях земного шара» (В. Лобанов. Кануны).

Московский коллекционер и меценат. После 1917 его коллекция западноевропейской живописи была национализирована и в настоящее время находится в составе Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (Москва), частично – в Эрмитаже (Петербург).

«Среди передовых русских художников еще в то время установилось мнение, что не Петербургская Академия художеств является высшей художественной школой у нас, а галерея С. И. Щукина.

И это действительно так. Такой блестящей живописи, таких сверкающих красок никто еще не видел из художников наших, не побывавших во Франции. Великие импрессионисты: Эдуард Мане, Клод Моне, Ренуар, Дега и другие; пуантилисты Синьяк, Кросс; затем Поль Сезанн, Гоген, Ван Гог, Ван Донген; кубисты Брак, Дерен, Пикассо и многие другие замечательные художники, интерьеры Лобра, картины и панно Боннара и Мориса Дени.

…Сергей Иванович каждый выставочный сезон откладывал свои коммерческие дела, ездил за границу и посещал там не только выставки, но и мастерские художников, которых он знал. Сергей Иванович знал иностранные языки. Нас удивляла его смелость и понимание в выборе картин – ведь он не был художником, и потом оказалось, что им руководил при покупках старик-художник Дега, которого Сергей Иванович называл своим другом. Между прочим, Сергей Иванович говорил, что многие неправильно называют Дегаза – Дега: Дегаз не француз, а испанец.

Откуда у Сергея Ивановича такая любовь к искусству? Оказалось, он сам нам об этом говорил, что жена его, урожденная Боткина, была художница (Боткины культурные купцы, некоторые из них были художники, и неплохие); она умерла, и, чтя ее память, Сергей Иванович пристрастился к искусству и, не будучи художником, начал коллекционировать [мемуарист ошибается, жена С. И. Щукина не Боткина, а Л. Г. Коренева. – Сост.]» (И. Клюн. Мой путь в искусстве).

«Небольшого роста, коренастый, с хитрыми узкими глазками, необыкновенно живой и, несмотря на то что был заикой, чрезвычайно говорливый, – Сергей Иванович привлекал и заражал всех своим горячим темпераментом, который он изливал в своей страсти коллекционера. Тут он достигал подлинного пафоса и убеждал своей искренностью и даже жертвенностью. Искренность этой страсти была несомненна, и это подкупало.

Насколько отношение к самим произведениям искусства, а не к „идее их собирания“ и их внутренняя оценка были искренними, – это подлежало нередко сомнению.