Читать онлайн «Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву». Страница 2

В этом доме нас посетила бабушка Рахиль, мама нашей матери. Родители нашей матери развелись. Наш отец, будучи еще женихом, долго хлопотал по поводу их развода. Ко времени своего визита она была замужем за другим человеком и жила в другом городе. Она спала у нас в большой комнате на единственной кровати, что стояла там у стены напротив входа.

Утро. Бабушка, сидя в постели, одевается. Ее лицо белое, длинные волосы спадают на плечи, она надевает розовое белье. Я, стоя у постели, любуюсь своей красивой бабушкой. Вдруг из коридора, ведущего из спальни родителей и из кухни, появляется папа. Бабушка, вскрикнув «Ой!», быстро натягивает на себя простыню. Это единственное, что я помню о бабушке Рахили. Больно, что моя мама после такой тяжелой жизни, полной мук физических и душевных, оставила всего несколько страниц воспоминаний. Она посвятила детство и юность уходу за своими братьями и сестрами. А сколько сил она потратила на нас! Во время погромов она защищала нас, прятала. Когда мне было 14–15 лет, мама рассказывала мне, что мечтала быть писательницей. Она ходила в хедер, но дедушка забрал ее, объяснив, что девушке достаточно уметь написать письмо и знать молитву. Когда она выходила солнечным утром и смотрела на золоченый купол церкви, на зелень, на цветущие деревья, ей страстно хотелось все это описать. И действительно, несколько страниц, оставленных ею, написаны с большим талантом.

Я переписывалась с матерью несколько лет и, прибыв в Израиль, перевела ее записи с идиша на иврит, размножила и раздала внукам. Если я успею завершить книгу о моей жизни, то обязательно включу туда воспоминания моей матери.

Я пишу, чтобы наши дети и внуки знали, как надо ценить свободную, спокойную и мирную жизнь.

Моя младшая сестра Бат-Ами, родившаяся в Стране, сказала мне, что никто ей ни разу не рассказывал о местечке. Об этой жизни она знает только из литературы.

Период жизни в доме у рынка был спокойным и мирным. Папа держал продуктовую лавку, и мама готовила для продажи домашнюю колбасу. Мы любили есть ее прямо из печи. Дома был погреб, полный всякого добра. Летом мама готовила вишневку. В погребе лежала большая бочка отверстием кверху. Мама сидела на низком стульчике, вокруг нее стояли ведра, полные спелой вишни. Вынув косточки, она кидала ягоды в бочку, а мы сидели рядом и ели темную зрелую украинскую вишню сколько душе угодно. Я не помню процесс приготовления вишневки, а только помню аромат спелой вишни, а затем вкус и аромат сладкой наливки. В погребе стояли также бочки с мочеными яблоками и солеными арбузами. Я помню также вкус зрелых яблок, груш и дынь. Больше мне никогда в жизни не приходилось пробовать таких вкусных фруктов. Во время коллективизации почти все фруктовые сады были уничтожены из-за того, что налогом облагалось каждое фруктовое дерево. И помидоры на Украине имели особую форму и вкус. Когда я приехала в Советский Союз в 1931 году, мне уже не приходилось пробовать те фрукты и овощи, которые я любила в детстве. Мы недоедали. По карточкам мы получали основные продукты питания, причем низкого качества. Особенно помнится мне селедка, которую нам выдавали сухую и невыносимо соленую, при том что в Палестине в то же время продавали соленую рыбу высокого качества всех видов, импортируемую из Советского Союза. Мама покупала также рыбные консервы в томате, сделанные в Советском Союзе. Но все эти товары выпускались только на экспорт, чтобы получить иностранную валюту и купить машины, необходимые для индустриализации.

На окраине местечка за домом бабушки жили «ам аарец» (простой народ). Это были в основном извозчики – «балагулес» (владельцы повозок). Они считались людьми низкого класса, как и другие трудящиеся (портные, сапожники). Наибольшим уважением пользовались знатоки Торы. Богатый человек искал для своей дочери жениха, знающего Тору, причем не обязательно богатого. Возчики были здоровыми, стройными парнями, одетыми по-крестьянски. Они отличались грубым языком и свободными манерами. Уважаемые люди местечка носили капоты, и из-под шапок выступали «пейсы». У зажиточных были палисадники, огороженные заборами. Их было мало. Большинство населения местечка жили в домах, двери которых выходили прямо на улицы, лишенные всякой зелени. Сыровато-черный хлеб в виде круглых, сплюснутых буханок пекли в будни, а в субботние дни халы. Оладьи жарили часто из гречневой муки. Мама подавала нам с Товой по утрам эти оладьи горячими прямо со сковороды. На местечковой базарной площади стояло два ряда лавок с обеих сторон главной улицы – широкой немощеной проезжей дороги без тротуаров. На противоположной стороне дороги, ведущей на Умань через мост, продавались промтовары. Как-то раз папа завел меня в киоск и купил пиво. Я не понимала, как это люди могут пить такой горький напиток!

Однажды утром я остановилась у витрины, в которой были выложены бусы всех цветов и оттенков: красные, розовые, желтые, зеленые. Я долго с восхищением смотрела на них. Мне особенно понравились зеленые. Я быстро побежала домой и принялась умолять маму купить мне их. Мама пообещала мне, что после приготовления обеда пойдет со мной в магазин и купит мне заветные бусы. Затем она отложила это до окончания уборки, а когда завершилась уборка, она стала у корыта и стала стирать. Весь день я ходила за ней с надеждой, что вот-вот она освободится от работы, пойдет со мной и купит мне желанные бусы. Но когда начало темнеть и я наконец-то поняла, что мама мне их не купит, я заплакала громким плачем. Я помню все случаи, когда я в детстве плакала от всего сердца. Взрослые забывают, как чувствительны детские сердца, особенно ко лжи. Так я получила урок воспитания на всю жизнь. Я никогда не обещала своим детям того, чего не могла им дать. Я им говорила правду: «Это не для тебя» или «У нас нет возможности приобрести это».

У моей бабушки Енты, матери моего отца, было семь сыновей. Трое эмигрировали в Америку перед Первой мировой войной, еще до моего рождения. С их детьми и внуками я познакомилась только в последние годы, когда они приезжали в Израиль в качестве туристов. Старшего брата отца Мордехая (Мотла), который уехал в Америку после революции, я помню. Хорошо помню еще двух братьев отца, оставшихся с нами в местечке: дядю Залмана, прибывшего с семьей в Палестину, и дядю Шнеера, единственного из братьев, оставшегося в России. Во всех их семьях старшего сына называли Яковом, по имени деда, который умер молодым. Он был «софер-стам» (переписчиком Торы). Во время эпидемии холеры он заразился, ухаживая за больными.

Бабушка Ента осталась вдовой с семью сыновьями. Залман учился в доме раввина, а у других были частные учителя. В детстве меня называли бабушкой Ентой из-за моего курносого носа. Бабушка, по маминым рассказам, была энергичной женщиной, прямой и справедливой, но вспыльчивой. Дети вызвали ее в Америку, где она и умерла. Дом бабушки Енты стоял в местечке на холме. Просторная площадка перед ее домом высыхала ранней весной и была любимым местом детских игр. Ее длинный, окрашенный в светло-желтый цвет дом был одноэтажным, как и все в местечке. Я не помню двухэтажных домов ни в Соколивке, ни в Кенеле. В его правой части жила бабушка, а в левой – дядя Мотл с семьей. Он был уважаемым человеком, преуспевающим торговцем рыбой. Я помню его серьезное лицо с черной бородой. Мой отец был светловолосым с рыжей бородой. Мои сестры Това и Сара похожи на отца. В моей памяти сохранилось лишь одно воспоминание о доме дяди Мотла – Това, дядя и я сидим на балконе его дома, застекленном цветными стеклами, и пьем чай из японских или китайских чашек. Помнится мне, что во время погромов говорили взрослые: «Ведь Мотл говорил нам не радоваться революции, предупреждал, что будут еврейские погромы, убеждал не участвовать в манифестациях». Я помню, что, когда в местечке узнали о свержении царя, все жители вышли на улицу с красными цветами и красными шелковыми лентами в петлицах. Мне было тогда всего три года и три месяца. И прав ведь был дядя Мотл. Он помнил погромы, сопровождавшие революцию 1905 года.