Читать онлайн «На память о русском Китае». Страница 14

Вот что вспоминал он о последних годах японской оккупации Харбина он, очевидец, русский писатель, в письме к автору этих строк: «Начиная с 1940 года все мы там стали жить тяжело и безобразно, главным образом в моральном плане. Но и материально было нелегко. Хлеб — хоть наполовину из гаоляновой муки — люди получали по 500 граммов ежедневно на едока (по карточке, разумеется). Давали крупу, зернобобовые, растительное масло <…>. И вволю давали водку, хоть и не из хлебного спирта, но давали не скупо. Хотя таких трудностей с продовольствием, какие пришлось испытать людям здесь — в СССР во время войны, у нас там не было… Жили скудно, но в том обществе, где я вращался, — весело. С годами назревал перелом, и люди, которые вначале были настроены антисоветски, стали ярыми „оборонцами“. Японцев ненавидели большинство из нас — ненавидели слепо, за то, что они были оккупантами, не любя даже то, что было в них достойно уважения. Общественная жизнь в эти годы со скрипом, но шла. Были литературно-художественные кружки, литобъединения; одним из них руководил Арсений Иванович. Выпускали эти кружки и литературно-художественные альманахи, в основном машинописные. Японцы хотели эти литобъединения подчинить себе, но вовсе не всегда это выходило, лозунг „хакко ици у“ („мир — одна крыша“, разумеется, крыша японская) — поддержки у большинства не находил…» (В. Е. Кокшаров. Свердловск, 30 марта 1989).

Хоть и поразъехались из Харбина недавние «чураевцы», но во всё еще русском городе снова произошла смена литературных поколений: в литературу стали входить те, кто в «чураевские» времена начала 1930-х годов были еще детьми, — поколение тех, кто родился в первой половине 1920-х. Несмелов был старше этих людей больше чем на тридцать лет, и как раз с ними он стал искать общий язык. Процитированные выше воспоминания принадлежат человеку этого поколения, иначе говоря, одному из последних, кто общался с Несмеловым творчески. Хочется привести еще один отрывок из того же письма:

«Некоторое время он руководил небольшой группой харбинских молодых поэтов, т. е. теми, кто сейчас такие же старики, как я, или немного помоложе. Году в 1943-м он провел с нами небольшое занятие по советской литературе. Мы его засыпали вопросами, ибо он, будучи зарегистрирован в Шестом отделе императорской японский Военной миссии, имел доступ к советской прессе. „Кто самый выдающийся из советских поэтов?“ — спросили мы. — „Разумеется, Константин Симонов, Самуил Маршак“. — „Маяковский, Есенин?“ — „Маяковский великий поэт, это я говорю искренне, хотя меня он и не любил. А Есенин такой же советский поэт, как и я. И вообще запомните: современная советская литература — это наполовину фикция, высосанная из пальца… Лет через 40–50 будет настоящая русская литература, помяните мое слово! Или откроются старые имена, которых никто сейчас почти и не знает…“».

На вышедшем в Харбине сборнике «Белая Флотилия» Несмелов, направляя его в 1942 году жившей в Шанхае своей ученице, Лидии Хаиндровой, написал: «Как видите, я еще жив». Переписка их оборвалась весной следующего года. Несмелов продолжал жить привычной жизнью. О последнем годе его жизни можно прочесть несколько строк опять-таки в письме от того же корреспондента: Кокшаров пересказывает свою беседу с ним: «Подтверждаю большую чувствительность А. И. в отношении музыки. Я присутствовал в начале 1945 года, на собрании кружка молодых литераторов, музыкантов, художников. Почетным гостем на собрании был Арсений Иванович. Читал отрывки из своей большой поэмы[47] (названия не помню) о молодом поколении в Манчжурии еще дореволюционных лет. Поэма написана пушкинским ямбом (как „Евгений Онегин“), неплоха, по-моему, но такая вещь как „Протопопица“, конечно, гораздо сильнее. <…>. Попозже, когда, возвращаясь домой, мы шли не торопясь, я спросил его:

— Скажите, Арсений Иванович, вот вы создаете такие прекрасные стихи, любите великую музыку, и как Вы можете писать…

— Что, ты имеешь в виду стихи, посвященные памяти адмирала Колчака?

— Да нет, упаси Бог, — возразил я, — Ваши чувства к А. В. Колчаку я уважаю, нет. Я имею в виду стихи Дозорова или стихи для „Еврейской жизни“[48]. Как можно?..

— Эх, Володя, — с горечью сказал Несмелов, — ты ведь еще молодой (в 1945 г. Мне шел 24 год), у тебя все впереди… И работа, и профессия. А я уже стар и кроме скромного литературного дара у меня за душой ничего нет. Согласен, что писать, против убеждения, для Р.Ф.С. (Российский Фашистский Союз), для сионистов — скверно, но… есть-то что-то надо?! А уж раз мне заказали, то профессиональная честь не позволяет мне писать халтурно!

Вот такой разговор состоялся у меня с А. И. в конце января 1945 года» (В. Е. Кокшаров, 15 марта 1990 года).

Даже в свой последний год Несмелов не отрицал, что всю жизнь не отказывался писать на заказ: как видим мы теперь из библиографий, для московских феминисток, приморских коммунистов, японских оккупантов, русских фашистов, харбинских сионистов. Он воспринимал это как заказную журналистику, а подлинные стихи попадали или в авторские сборники, или оставались вовсе неизданными. Совсем не скромным был его поэтический дар.

А потом «отсрочка» кончилась, и в Харбин вступили советские войска. Что было дальше, мы знаем.

«Бывают странными пророками / Поэты иногда…» — писал некогда Михаил Кузмин. Арсений Несмелов в начале 1940-х годов пообещал, что русская литература «будет» через 40–50 лет, хотя имен своих современников — Даниила Андреева, Сигизмунда Кржижановского, Сергея Петрова — он даже знать не мог, а именно они на сегодняшний день оказались гордостью русской литературы советского периода 1930-х — 1940-х годов. Сроки исполнились, предсказание сбылось очень точно. Сбылось и предсказание собственной смерти (стихотворение «Моим судьям»). Сбылось и предсказание своего бессмертия — о нем ниже. Увы, сбылись и другие его предсказания.

В 1904–1905 годах, когда на сопках Маньчжурии разворачивались события русско-японской войны, Митропольский еще учился в Кадетском корпусе. Под вальс Шатрова «На сопках Маньчжурии» пробежала его юность, звуки того же вальса проводили его на фронт в начале первой мировой войны. А позже весь остаток жизни провел он в самой настоящей Маньчжурии, в непосредственном соседстве с теми сопками, на которых «спит гаолян», спят «герои русской земли, отчизны родной сыны». Нежной любовью полюбил Несмелов последний город минувшей России, выстроенный русскими руками Харбин, но он же предвидел:

Действительность, пришедшая спустя «сколько-то летящих лет» после смерти Несмелова, оказалась похожей на кошмар. Грянула «культурная революция». «Хунвейбины маршировали по улицам, арестовывали, клеймили и били людей. В Харбине они за несколько дней разнесли по бревнам Св. Николаевский Собор, возведенный еще построечниками Китайской Восточной железной дороги. В церковной ограде запылали костры из икон и церковных книг»[49]. На месте собора собирались воздвигнуть бронзового Мао Цзедуна, однако нынче там — клумба, и только. Впрочем, еще ранее, в 1963 году, путешественник Клаус Менарт[50] (1906–1984) описал свое посещение Харбина в 1957 году: