Читать онлайн «Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы». Страница 2

Были полеты куда тяжелее, чем этот рекорд дальности. Пройдя сложную жизнь, могу сказать, что я попадал в такие моменты испытаний, когда требовалась борьба. Требовалось творчество.

В годы моего детства автомобиль был еще на деревянных колесах. Что сделало творчество! Человек – непревзойденное произведение Вселенной.

…А я, слушая Громова, подумал и о том, что самолет – величайшее достижение человека. Громову было уже четыре года, когда поднялись в небо братья Райт. Сам он летал целую эпоху. Но об этом говорил мало. Больше – о психологии:

Надо работать над своей психической деятельностью, научиться постоянно следить за ней и своим поведением, то есть как бы глядеть на себя. Через месяц ваша деятельность будет автоматизироваться. Если я сижу непрямо, я себя одерну. Идти вперед, во всем- вперед! Как? Очень просто: следить за собой рационально, в кратчайшее время и наилучшим образом. И каждый почувствует, что он идет вперед, идет к прекрасному.

Громов говорил о Сеченове- это его кумир. И все-таки коснулся авиации, сказав:

В течение полувека летчика, равного мне, в мире не было. Меня называли «Летчик номер один».

Может, кому-то такое высказывание показалось не

слишком скромным, но сидевший рядом со мной человек сказал соседу: «А ведь это на самом деле так!»

– Там, где я летчик, – продолжал Громов, – я педант. Но я и романтик. Я увлекаюсь логикой, психологией, литературой, живописью. К сожалению, наш русский язык пошел сейчас книзу, а не кверху. «Имело место» – это по-русски? Зачем такую неметчину вносить в родной язык? Жизнь наша очень коротка, и надо интересоваться тем, что нас двигает вперед. Нарисовал Пикассо кошку. Кошка ли это?

Громов говорил, и хотелось его слушать и слушать. Может, обаяние имени?

Закончил он свое выступление пронзительными строками русской поэзии:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.

Эти слова он сказал дрогнувшим голосом.

Таков был мой, впервые увиденный, Громов.

Что чувствовал я тогда в полупустом малом зале Дома культуры МАИ? Имя этому чувству- причастность. Я видел великого человека, гордился, что застал его живым, слушал, как он говорит. Я уважал всех, кто пришел сюда, сюда, а не в соседнее большое вместилище за стеной, где дребезжал американский фильм. Боже, как я презирал толпу, что прошла мимо самого Громова! Они никогда не увидят его, да и зачем им это?

Почему привлекает только то, что современно или имеет видимость современности? Почему такое узкое, немасштабное мышление? Может, я постарел или отстал от жизни? Нет, и в двадцать лет у меня были такие же взгляды, меня никогда не волновало сиюминутное. Уже тогда я был благодарен своим родителям за то, что мы жили идеями, жили крылато, не приспосабливаясь, ненавидя формулу «устроиться в жизни», благодарен за ту открытку с обрезанными краями, приколотую к сырой стене послевоенной хибары. Я видел Громова. Ну и что? Да ничего. Я решил написать об этом человеке прежде всего для себя. Ну и, конечно, для почитателей славы Отечества. К тому же этой встречей Громов для меня не закончился.

Через три года, 6 февраля 1982 года, я неожиданно

попал к нему в гости. Открываю одну из многочисленных тетрадей своих дневников.

…В 13 часов я со своими друзьями Сашей Фир-совым и фотохудожником Мишей Харлампиевым, купив бутылку в гастрономе высотного дома на площади Восстания, поднялся на шестой этаж к Константину Константиновичу Коккинаки, одному из славной семьи летчиков Коккинаки, Герою Советского Союза, испытателю. Мы знаем его давно и пришли поздравить с награждением орденом Дружбы народов. В гостях у него был адмирал из Петропавловска-Камчат-ского. Когда мы вошли, адмирал лежал на диване,- видимо, друзья начали обмывать орден с утра.

Полундра! Свистать всех наверх! – гаркнул Коккинаки.

Адмирал вскочил с дивана, поправил галстук, и все сели за стол.

Отметили встречу и награду, и я уговорил Коккинаки позвонить Громову – он ведь живет в этом доме, в этом подъезде, тремя этажами выше. Очень хотелось зайти к нему хоть на минутку и подарить свою книгу «Правое дело», где есть стихотворение о нем. Константин Константинович сначала почему-то мялся, потом позвонил и даже пошел с нами, но перед Громовым все время стоял почти по стойке «смирно», и, когда я потом спросил, отчего он так, Коккинаки ответил:

Да ведь это же Гро-о-мов! Ты понимаешь – Громов!

…Михаил Михайлович извинился, что принимает нас в домашней одежде- он был в пиджаке поверх пуловера и синей кофты от тренировочного костюма, затянутой молнией до подбородка. Седые волосы зачесаны назад, глаза голубые с крапинками. Гладко выбрит – это я почувствовал, когда мы расцеловались на прощанье. Держится прямо и потому кажется высоким, хотя ростом немного ниже меня- когда мы стояли рядом, Миша Харлампиев нас сфотографировал…

А что, разве в наше время можно написать что-нибудь правдивое? – спросил Громов.

Я прочитал стихи о нем, пришлось говорить очень громко – Михаил Михайлович стал глуховат.

Я же столько лет летал, а в авиации, ты знаешь, – обратился он к Коккинаки, – все глохнут.

Он сидел за столом, накрыв колени клетчатым пледом. Взял со стола несколько исписанных листочков – он работает над книгой…

Личность, подражать которой было бесполезно. У него учились. Почитали. Потом, еще при жизни, забыли. Такова природа человека, ничтожного в своей массе и уникального в штучном исполнении, таком хотя бы, как сам Громов.

И все-таки его еще не совсем забыли. На улице с ним поздоровалась незнакомая девушка лет двадцати.

Откуда вы меня знаете?- удивился Михаил Михайлович.

Вы нас не знаете, а мы вас знаем!

Этот человек сделал себя сам. Он говорит, что начал создавать себя с того дня, как отец подарил ему перочинный ножик. Однако тысячам мальчишек в разные времена отцы делали такие подарки, но из каждого ли получилось что-то заметное?

В квартире Громова не придается значения мебели – так обычно бывает у людей умных, а тем более талантливых. Я смотрел на стены и, конечно, искал следы его невероятной славы. Но в квартире такого человека почти не было атрибутов его громкой профессии. Только в рабочем кабинете я увидел два портрета Н. Е. Жуковского, фотографию самолета АНТ-25 да пропеллер от «Фармана» – настоящий «винт Жуковского», «НЕЖ». Вот и все.

Я не люблю, чтобы в моей квартире что-то напоминало мне о моей прежней работе,- говорит он.- Вторая половина жизни кажется мне более интересной. Она связана с поэзией, искусством.- И Громов указал на стоявший в углу мраморный бюст девушки. – Купил, понравилось. Идеал грез, – сказал он.- Я больше всего ценю в женщине целомудренность.