Читать онлайн «Алексей Писемский. Его жизнь и литературная деятельность». Страница 11

“Итак, – думал герой, – Нина не умерла, Нина вышла замуж; Нина хозяйничает, бранит слуг, командует мужем, помешана на визитах и сплетнях! А я думал, что она не для здешнего мира рождена! Неужели мне целый век суждено ошибаться в людях? Неужели она так изменилась? Нет, всегда она, видно, была такая, но только я придал ей то, что мне хотелось видеть в ней, и Нину живую облек в форму Нины мечтательной. Дай мне Бог так ошибаться весь век и видеть человека лучшим, нежели он в самом деле!..”

Но Бог судил Писемскому как раз обратное: именно – видеть людей худшими, чем они есть на самом деле!..

Время появления в печати первой повести Писемского совпало с женитьбою его. В 1848 году 11 октября, как сообщает он в своей автобиографии, он сочетался браком с дочерью основателя “Отечественных записок”, Екатериной Павловной Свиньиной, двоюродной сестрой известного поэта Аполлона Майкова.

Судя по всем данным, это был брак не по страсти, а по разумному выбору. Во-первых, повесть “Нина” свидетельствует о том, какими холодными глазами глядел уже в то время Писемский на любовь и как успел разочароваться в юных романтических мечтаниях. А во-вторых, он и сам в своей автобиографии говорит, что для женитьбы он “избрал девушку совершенно уже не кокетку, из семьи хорошей, но небогатой”, и далее свидетельствует, что жена его выведена им во “Взбаламученном море” в лице Евпраксии, образцовой жены и матери, но женщины холодной, рассудительной, не способной внушать мужчинам пылкие страсти, за что автор и дал ей в романе название Ледешка.

Тем не менее выбор Писемского был как нельзя более удачен, потому что жена его, по общему мнению всех знавших ее, была женщина редких достоинств. Так, по словам Анненкова, “эта примерная женщина умела успокоить его болезненную мнительность и освободила его не только от забот по хозяйству и воспитанию детей, но, что важнее, освободила его и от своего вмешательства в его личную, интимную жизнь, тоже исполненную капризов и порывов; она же и переписала на своем веку по крайней мере две трети всех его сочинений с черновых оригиналов, представлявших всегда страшно запачканную макулатуру из кривых строчек, крупных каракуль и чернильных пятен”.

Нечто подобное сообщил биографу Писемского г-ну Венгерову в разговоре и один писатель, хорошо знавший чету Писемских.[3] По словам этого писателя, “вообще Екатерина Павловна представляет собою настоящий тип “литературной жены”, жившей всеми литературными тревогами и треволнениями мужа, близко принимавшей к сердцу все перипетии его творчества, лелеявшей его талант и что было в ее возможности делавшей для того, чтобы талант этот был поставлен в наиболее выгодные для своего развития условия. Ко всему этому присоединялась бесконечная снисходительность, которой нужно было иметь очень большой запас, чтобы выносить “порывы” покойного Алексея Феофилактовича, не всегда безукоризненно семейного характера…”

Наконец, и Тургенев в одном из писем своих, увещевая Писемского не хандрить, между прочим писал ему:

“Я уже, кажется, вам сказал раз, но ничего, можно повторить! Не забывайте, что вы выиграли главный куш в жизненной лотерее [4]: имеете прекрасную жену и славных детей…”

Приглашение Писемского молодой редакцией “Москвитянина”. – Повести “Тюфяк” и “Брак по страсти”. – Впечатление, произведенное ими на современников. – Беспринципность и пессимизм творчества Писемского под влиянием провинциальной среды. – Отношение Писемского к передовой интеллигенции, к типам рудинскому и печоринскому. – Эстетические воззрения Писемского и аналогия между его жанром и французским натурализмом

Около этого времени, то есть в конце сороковых и начале пятидесятых годов, произошло, как известно, в Москве разделение славянофилов на две ветви. Между тем как старые славянофилы: Аксаковы, Киреевские, Хомяков, Самарин и пр. – сгруппировались вокруг “Московского сборника”, а впоследствии вокруг “Русской беседы”, “Москвитянин” Погодина сделался органом новой группы молодых славянофилов, впоследствии получивших название почвенников. Кружок состоял из литераторов, успевших уже приобрести большую или меньшую известность, каковыми были Аполлон Григорьев, Алмазов, Эдельсон, Т. Филиппов, А.Н. Островский, A.A. Потехин и пр. Желая привлечь в качестве сотрудников молодые и многообещающие силы, редакция обновленного журнала послала в 1850 году приглашение и Писемскому, так как к этому году “Боярщина” его успела уже получить значительное распространение и Писемский был уже достаточно известен в литературных кружках. Это приглашение ободрило Писемского, который совсем уже было забросил свое перо и весь предался службе; он послал в редакцию давно уже лежавшую в его портфеле повесть “Тюфяк”, которая и была напечатана в “Москвитянине” в том же 1850 году, а затем, в 1851 году, появилась в “Москвитянине” же повесть “Брак по страсти”.

Обе эти повести имели неимоверный успех и сразу поставили Писемского в один ряд с лучшими писателями его времени. Чтобы читатели могли судить, какое впечатление произвели эти повести на современников, приводим свидетельство об этом Анненкова:

“Хорошо помню впечатление, произведенное на меня в глуши провинциального города, – который если и занимался политикой и литературой, то единственно сплетнической их историей, – первыми рассказами Писемского “Тюфяк” (1850) и “Брак по страсти” (1851) в “Москвитянине”. Какой веселостью, каким обилием комических мотивов они отличались, и притом без претензий на какой-либо скороспелый вывод из уморительных типов и характеров, этими рассказами выведенных. Тут била прямо в глаза русская мещанская жизнь, вышедшая на Божий свет, торжествующая и как бы гордящаяся своей открытой дикостью, своим самостоятельным безобразием. Комизм этих картин возникал не из сличения их с каким-либо учением или идеалом, а из того чувства довольства собой, какое обнаруживали все нелепые герои в среде бессмыслиц и невероятной распущенности. Смех, вызываемый рассказами Писемского, не походил на смех, возбуждаемый произведениями Гоголя, хотя, как видно из автобиографии нашего автора, именно от Гоголя и отразился. Смех Писемского ни на что не намекал, кроме забавной пошлости выводимых субъектов, и чувствовать в нем что-либо похожее на “затаенные слезы” – не представлялось никакой возможности. Наоборот, это была веселость, так сказать, чисто физиологического свойства, т. е. самая редкая у новейших писателей, – та, которой отличаются, например, древние комедии римлян, средневековые фарсы и наши простонародные переделки разных площадных шуток.