Читать онлайн «Элита тусуется по Фрейду». Страница 2

В данном случае мы можем наблюдать параллелизм фрейдистского и общеевропейского вектора представлений о культуре. Когда Маркс писал об «идиотизме деревенской жизни», то данное субъективное восприятие относилось к периоду заселения Европы «одиноким в оппозиции» социумом, приход в культурный контекст городской культуры, резонанс с приватными переживаниями обывателя, стремящегося к максимальному отчуждению. В деревнях пришельцу обстроиться, создать свою отчужденную религиозную среду гораздо сложнее, чем в полисах, где степень всеобщего отчуждения гораздо выше. То же торговое единство, противостояние бюргеров крестьянам, укрупнение технологических циклов и связанной с ним субкультурой пронизывает и идеи создания союза ганзейских городов. На этом, национальном контексте Маркса основывалась его неприязнь к Бакунину, а не на методах организации последним революционных групп и методов борьбы. В той же мере следует делать поправку на общеевропейскую философскую идеализацию вынесенных территорий, рационализм которых, с теми или иными вариациями, дрейфует в сторону английского городского мироощущения стабильности. Островная среда, помимо идеализма, способствует воспроизводству культуры отчуждения, приватности, когда появляются термины, подобные «интеллектуальной собственности».

Законодательство в области авторских и смежных прав, бездумно переносимое на территории неостровных государств, было синтезировано в Англии исключительно для обеспечения нужд и разграничения сфер влияния книгопечатной промышленностью того периода. Интеллект, в отличие от собственности, – понятие неотчуждаемое, то, что невозможно сдать в аренду или проконтролировать добросовестность отчуждения. Оформление и консервация того, что европейской (и в эксцентричной, но концентрированной форме – фрейдистской) традицией принято считать культурой, – тесно связано с вопросами так называемой интеллектуальной собственности (нематериальных активов, подпадающих под действие авторских и смежных прав, копирайта).

Общеевропейское городское стремление к приватности прямо противоречит крестьянскому русскому мировоззрению. Русское направление культуры постоянно пытается сохранить неразрывность современных и архаичных форм восприятия. Футурист Маяковский так описывал деревенскую пастораль, наступившую после победы социалистической революции:

При всей плакатно-агитационной составляющей поэмы «Хорошо» отличие того, что именно хорошо для русского поэта, видно невооруженным взглядом. К такому же, сопутствующему типу творчества, неизвестного европейской традиции, можно отнести ямщицкие романсы и песни, совершенно невозможные в странах с меньшими расстояниями между населенными пунктами. Самый опошленный, практически как матрешка и балалайка, русский музыкальный инструмент, ложки, тоже лишен того элемента стяжательства, с которым ассоциируется европейская сегрегация. Когда бюргерские художественные коллективы исполняют какие-либо мелодии на хрустальных стаканах, то все слушатели правильно понимают это исполнение, как одну из форм рекламы хрусталя, оформленного в виде концерта.

Культура западного типа нуждается в клакерстве в гораздо большей степени, имитаторы восторженного почитания в немалой степени представляют собой подвид фрейдистской «культуры». Критерием качества культуры для Запада, понимаемого в качестве Города, всегда является платежеспособный спрос. Деревне, при прочих равных составляющих, свойственно гораздо меньшее количество отчуждаемой (приватной) жизни и способов хозяйственного оборота. Поэтому для русских, – в противовес западному или пустынному, кочевому образу жизни – общинность, отсутствие посредника свойственно в гораздо большей степени.

Дополнительным фактором разграничения между русским и европейским мировоззрением служит разграничение в европейской традиции градостроительства, отделяющего зоны производства от рекреации. Феодальные замки, в которых развлекались не занятые тяжелым трудом представители высших сословий, были территориально отделены от бюргерских, промышленных помещений. В Германии центром металлургической промышленности была не Бавария с пивными фестивалями, а Эссен, развлекательными учреждениями не отягощенный. Берлин, ставший административным центром, сталелитейным производством тоже предпочитали не перегружать, но и не устраивали пышных балов, дабы не вводить в соблазн прусскую машину подавления. В Австро-Венгерской империи регулярные балы проводились в Вене, а промышленное производство выносилось за пределы столицы.

В России же города пытались совмещать слишком много функций, что затрудняло организацию социальных отношений. Качественная работа и бурная ночная развлекательная жизнь – понятия несовместимые. Рабочему Путиловского завода или ЗИЛа сложно сосуществовать на одной территории с гомосексуальными мужчинами и женщинами, активно отстаивающими свои гуманитарные права после посещения ночной увеселительной «ассамблеи». Даже развитие курортов или туризма препятствует осуществлению каждодневных производственных циклов, необходимых в условиях России. Слово «лодыри» произошло от одной из таких попыток обустройства рекреационных зон в условиях неотчуждаемого русского социума.

Однако именно в европейской культурной традиции наиболее полно отражен тип «невротика», ставший впоследствии предметом опеки и пристального внимания со стороны психоанализа. Мольеровский мещанин во дворянстве, потерявший ориентацию и создавший под воздействием капитализированных «окультуривателей» собственную систему ритуалов, подходит для иллюстрации ситуации как никто лучше. Проводя исторические аналогии несложно заметить, что подобная неадекватность характерна и для некоторых наших современных деятелей политики и культуры. Показателен, к примеру, жизненный путь Горбачева. Михаил Сергеевич в подростковый период взросления на Ставрополье пытался продвинуться по карьерной лестнице путем ношения атрибутов заслуг (ордена), но после попадания в МГУ пересмотрел свое видение приемлемого пути карьерного возвышения. Для окружающих его в Москве персонажей достоинством считались не традиционные качества (которые провинциальный студент пытался имитировать на родине), а оппозиционность по отношению к ним, не «пролетарский интернационализм», а интернациональная способность к капитализации. Отсутствующее и ранее стремление к деятельности, не способствующей карьерному продвижению, под воздействием фрейдистского перевоспитания сменилось гипертрофированной способностью к мимикрии. То, что данный политический деятель вобрал в себя достаточно большое количество психоаналитических восторгов (и был активно ненавидим большинством населения Советского Союза), – несомненно.