Читать онлайн «Аркадий Аверченко». Страница 21

Провозгласив иронически-благодушное отношение к жизни единственно верным, сатириконцы не могли не высмеивать проявлений утверждавшейся культуры модерна: мистицизма и пессимизма символистов, экзотизма акмеистов, эпатажа и всеотрицания футуристов. Когда в 1909 году вышел первый номер художественно-литературного журнала «Аполлон» (стихи и проза символистов, акмеистов, критические статьи о современных литературе, музыке, живописи, театре), Аверченко тут же высмеял его в фельетоне «Аполлон». Выбрав из журнала три особенно замечательные статьи — «О современном лиризме» Иннокентия Анненского, «В ожидании гимна Аполлону» Александра Бенуа и «О театре» Всеволода Мейерхольда, — сатирик обрушился на них, иронизируя по поводу заумной и «метафизической» манеры выражаться. Особенно досталось Анненскому:

«Первая статья, которую я начал читать — Иннокентия Анненского, — называлась „О современном лиризме“.

Первая фраза была такая:

„Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро…“

Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а, отчасти, было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну — махать им, пока примахал этот инструмент окончательно.

Фраза, случайно выхваченная мною из середины „лиризма“, тоже не развеселила меня.

„В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, это буржуазнейшего из Антисмертинов“… Это было до боли обидно.

Я так расстроился, что дальше даже не мог читать статьи „О современном лиризме“».

Однако критическое отношение редактора «Сатирикона» к содержанию «Аполлона» ничуть не вредило дружбе с его издателем Сергеем Константиновичем Маковским. Михаил Корнфельд вспоминал:

«Мы были обязаны С. К. Маковскому и его журналу „Аполлон“ включением „Сатирикона“ в круг подлинных ревнителей литературы и графики. Однажды ко мне заехал Сергей Константинович, с которым меня связывала долголетняя дружба до самой его смерти. Мы заговорили о современной русской графике и о том, как мало ею интересуется русская публика.

— Отчего бы вам не устроить выставки оригинальных рисунков, — спросил меня С. К., — из числа появившихся в „Сатириконе“ за последние два-три года? Развешанные по стенам, они произведут куда большее впечатление, нежели на страницах журнала или книги.

Я сказал, что сатириконцы будут с радостью приветствовать эту идею, нам было бы гораздо понятнее, если бы инициатива такой выставки исходила бы от „Аполлона“ и его вдохновителя С. К. Маковского.

С. К. любезно согласился взять на себя устройство выставки и предоставить в наше распоряжение необходимое помещение в редакции „Аполлона“.

Выставка была организована без промедления и имела настолько большой успех, что мы решили после ее закрытия в Петербурге перевезти ее в Москву, куда я и отправился на этот предмет в сопровождении Ре-Ми. В Москве, где выставка открылась на Мясницкой, мы получили предложение от большой харьковской газеты устроить выставку „Сатирикона“ в Харькове, где, кстати, гастролировал в это время наш приятель Гибшман[21], который мечтал воспользоваться нашим присутствием в Харькове, чтобы организовать под флагом „Сатирикона“ большой юмористический спектакль с участием столичных гастролеров. Этот блестящий вечер состоялся и послужил финалом выставки „Сатирикона“» (Корнфельд М. Г. Воспоминания).

Идейный вдохновитель этих мероприятий С. К. Маковский вспоминал о выставке 1910 года: «…Одним из видных экспонатов на ней оказался злостный шарж Ремизова на меня самого — устроителя выставки. Шарж безжалостный, язвительней не придумать, да еще чуть ли не трех аршин в высоту!»

Аркадий Аверченко, иногда иронизируя над акмеистами, тем не менее активно сотрудничал с ними: печатал стихотворения Николая Гумилёва, Сергея Городецкого, Осипа Мандельштама. Анна Ахматова, по воспоминаниям музееведа Н. П. Пахомова, включала имя Аверченко в пятерку лучших писателей своего времени. Но были и стычки. Об одной из них вспоминал Чуковский: «Помню: стоит в редакции „Аполлона“ круглый трехногий столик, за столиком сидит Гумилёв, перед ним груда каких-то пушистых, узорчатых шкурок, и он своим торжественным, немного напыщенным голосом повествует собравшимся… сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встает редактор „Сатирикона“ Аркадий Аверченко — неутомимый остряк, и, заявив, что он внимательно осмотрел эти шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского Городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье — очень ехидное, ибо из вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилёва — миф, сочиненный им здесь, в Петербурге. Гумилёв ни слова не сказал остряку. На самом деле, печати на шкурках были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их Гумилёв» (Чуковский К. И. Современники. Портреты и этюды. М., 1962). Что могло заставить Аверченко — необыкновенно деликатного человека — публично задеть Гумилёва? Вероятно, «торжественный, немного напыщенный» тон последнего. Что поделаешь, Аверченко был чувствителен к позе и фальши!

Именно поэтому он от души забавлялся над футуризмом, получившим наиболее яркое выражение в живописи и поэзии, и его представителями. «До сих пор, при встречах с модернистами, я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы», — читаем в «Истории одной картины» (1910).

Самый известный фельетон Аверченко о футуристах — «Крыса на подносе» (1912). Простодушного рассказчика приглашают на выставку «нового искусства». Сначала он видит в раме на стене изображение пятиногой голубой свиньи под названием «Свинья как таковая», затем «металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом».

Рассказчик разговорился с автором «шедевра»:

«— <…> Крысу сами поймали?

— Сам.

— Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?

— Пожалуйста. <…>

— А как жаль, что подобное произведение непрочно… Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортился.