Читать онлайн «Джойс». Страница 48

Еще одна черта роднит Дублин и Триест — борцы за независимость. Фении и ирредентисты перекликаются. Политический да и боевой опыт ирландцев крайне интересовал итальянских друзей Джойса: они видели в нем кого-то вроде соратника. Но после Пулы Джойс был осторожен и избегал любых мест, где его могли втянуть в разговор подобного рода. Три четверти населения города было итальянским, но с 1382 года власть в нем принадлежала австрийцам. Ирредентистов они терпели и пытались убедить, что всего, чего они добиваются, можно получить под эгидой империи.

Одним из лидеров движения был Теодоро Мейер, издатель вечерней газеты «Пикколо делла сера», сын мелкого торговца открытками, осевшего когда-то в Триесте. Мейер сделал позже внушительную политическую карьеру, став итальянским сенатором именно за заслуги в ирредентизме. Эллман пишет: «Ирония того, что ведущим итальянским националистом в австрийском Триесте оказался венгерский еврей, не прошла мимо Джойса, использовавшего внешность и происхождение Мейера как часть образа Леопольда Блума, также газетчика и также известного своим скромным вкладом в национализм». «Пикколо» Мейер открыл в 1881 году, сначала как одностраничный выпуск, но в 1905-м это была уже главная городская газета. Невозможно было, как когда-то Дефо, редактировать и издавать газету в одиночку, поэтому Мейер нанял в редакторы Роберта Прециозо, щеголеватого венецианца, который немедленно стал одним из учеников Джойса.

Джойс, увлекавшийся тогда социализмом, легко знакомился с рабочими, моряками и грузчиками в кафе Читта-Веккиа и часто набирался с ними по вечерам. Джойса, как ни странно, интересовали люди. Знаменитая фраза, повторявшаяся в разных его интервью, короче всего выглядит так: «I never met a bore» — «Мне никогда не попадались неинтересные». Можно добавить «люди». Совсем недавно социалисты организовали в Триесте всеобщую забастовку, едва не обернувшуюся настоящим восстанием. Российская революция 1905 года поддержала «пар в котлах». Джойс жестоко спорил со Станислаусом, который не принимал социализма, и пытался объяснить ему, что исповедует прежде всего ненависть к любой тирании. Ему казалось тогда, что социализм даст художнику ту свободу, которая при капитализме с его денежными отношениями совершенно невозможна.

Но тирания церкви и всех императоров не так отражалась на Джойсе, как тирания Альмидано Артифони и его заместителя Луиджи Бертелли. Его жалованье составляло 45 крон. В Пуле это было бы состоянием, в Дублине — вдвое больше, чем он мог выжать из издателей и друзей. Но тут Джойсу оставалось только жить в долг, и часто он, возвращая занятые деньги утром, знал, что снова займет их вечером. Артифони и Бертелли были женаты, но бездетны, зрелище беременной Норы ужасало их, ибо вопросы продолжения рода Джойсов их не касались, а требования школы Берлица включали джентльменский облик и поведение педагогов. Костюм-то у Джойса был новый, но за версту отдавал дешевизной. Второй преподаватель английского, кстати, с сильным кокнейским выговором, тоже сделал ему замечание по поводу неджентльменского вида и посоветовал, если вкуса не хватает, одеваться только в серое — «всегда выглядит исключительно джентльменски». Замечаний самолюбивому Джойсу доставалось в изобилии.

То, за что ему нехотя прощалось многое, была его популярность как преподавателя, особенно такого, к которому шли богатые ученики — например, граф Франческо Сордина, богатый коммерсант, денди и лучший фехтовальщик города. Сордина рекомендовал умного молодого учителя своим друзьям, и Артифони был так рад прибавлению доходов, что начал уже переживать, как бы Джойс не ушел. Но, вместо того чтобы обласкать «звезду» и, скажем, прибавить ему жалованье, директор регулярно звонил ему и строго предупреждал, что при малейшей попытке взбунтоваться он будет немедленно уволен. А когда Джойс пытался ответить, Артифони ехидно напоминал ему, что на его копии контракта нет печати школы.

В Триесте, с его могучей атмосферой наживы, Джойс решил не полагаться только на школу Берлица. Несколько сумасбродных проектов, родившихся тогда у Джойса, возвращались к нему всю жизнь. Первый заключался в смутном воспоминании Норы о том, что бабушка оставила ей по завещанию какие-то деньги, которые она так и не получила. Результат нулевой.

Второй — намерение получить концессию на продажу в Триесте знаменитых фоксфордовских твидов ручной выделки. Джойс отложил его, но ценил больше других и несколько раз пытался возобновить.

Третий — взять побольше уроков вокала и стать профессиональным тенором. Он даже познакомился с педагогом и композитором Джузеппе Синико, но вскоре уроки стали все реже и потом вовсе прекратились по всегдашней джойсовской причине.

Одним из самых замечательных был план победить в конкурсе головоломок лондонского журнала «Айдиэз» — его одобрил даже Джойс-старший. По своей обычной подозрительности Джеймс кроме конверта с ответами послал Станислаусу заказное письмо со всеми печатями, где были копии ответов. Станислаус получил пакет вовремя, а ответы опоздали ровно надень, и вся работа пошла прахом.

По письмам тех лет видно, что Джойс активен, общителен и трудолюбив, но главное дело делалось в душе. Он не забывал прежних обид, и это помогало ему. Джойсу вообще несвойственно состояние умиротворенности. Он мчится от кризиса к кризису, от приступа к приступу. Некоторое время кажется, что Нора Барнакл только для этого ему и нужна. В плохом в общем-то фильме Пэта Мерфи «Нора» (2000), поставленном по крайне феминистской книжке Бренды Мэддокс «Нора: Подлинная жизнь Молли Блум» (1988), есть по крайней мере одна правда. Джойс мучил Нору, чтобы мучить себя, и чем дальше от нее он оказывался, тем более жестоким было это мучительство для обоих.

Джойс ненавидел квартирных хозяек. Почти через месяц их выставили с первой триестской квартиры на пьяцца Понтероссо, потому что владелица не терпела детей. Фобию Джойса не ослабило даже знакомство с добродушной синьорой Мойзи Канарутто, сдавшей им жилье на третьем этаже дома № 31 на виа Сан-Николо, в двух шагах от школы Берлица. Матрону больше впечатлили учительское звание и репутация Джойса, чем живот Норы.

В апреле они переехали туда, и Джойс погрузился в новый невроз. Несмотря на отчаянную переписку с более или менее осведомленными друзьями и знакомыми, он ничего не знал о беременности и том порой невыносимом состоянии, в котором находится беременная женщина. Нора была уверена, что ее здоровье серьезно подорвано погодой Триеста, и Джойс тоже начал в это верить. В Пуле ее мучил холод, в Триесте чудовищная сорокаградусная жара, усиленная борой, знаменитым ветром, который удостоен в городе особого музея. Она сутками лежала без сил. Ей противно было готовить в чужой кухне, так что им приходилось обедать и ужинать в городе. Тамошнюю еду она не переносила, и расходы становились жуткими. Даже Джойса волновало, что деньги приходится занимать по нескольку раз в день. Сами выходы в город были целой проблемой. Нора к лету знала десятка три слов на триестино, так что сама она не могла ничего, а триестинки с презрением оглядывали ее распухший нос, грузное тело и бедное платье.