Читать онлайн «Московские встречи». Страница 22

И Новиков-Прибой для сравнения даёт несколько острых характеристик адмиралам и командирам царского флота.

Все слушают его с огромным любопытством.

— Возглавлял эскадру, — говорит Новиков-Прибой, — бездарный самодур с жестоким, деспотическим характером, адмирал Рожественский. — И Алексей Силыч со знанием дела приводит примеры бесталанности командующего царской эскадры.

— Рожественский развивал у своих подчинённых раболепие, чинопочитание, погоню за орденами. Был такой адмирал Бирилёв, представитель старинной дворянской фамилии. Свои «боевые» способности он проявлял только в «крестовых походах» за орденами и крестами. Всю свою силу и энергию он отдавал тому, чтобы нахватать как можно больше иностранных орденов.

Медали, ордена, звёзды, большие и малые, не умещались на его груди, они разбегались по бокам и даже спускались к бёдрам. Адмирал сиял весь, как святочная ёлка, украшенная игрушками. Молодые офицеры острили: «Бирилёв не столько блестит умом, сколько своими звёздами».

Но матросы видели и понимали бездарность командования. Отсюда и рождалось их неуважение к своим командирам.

Ворошилов с глубокой заинтересованностью расспрашивает Новикова-Прибоя о «количестве вымпелов», принимавших участие в походе эскадры, об оснащении кораблей, о взаимоотношениях офицеров и матросов. Алексей Силыч, не задумываясь, даёт точные, исчерпывающие ответы.

Климент Ефремович с лукавым выражением поглядывает на сидящих вокруг стола представителей командования флота, будто хочет сказать: вот, мол, какие у нас писатели!

И когда в ответ на его вопрос о том, действительно ли японские адмиралы были настолько выше русских, что так легко могли расправиться с Тихоокеанской эскадрой, один из командиров начал восхвалять достоинства японцев, Новиков-Прибой смело вступил с ним в спор.

Даже сам их обожествлённый адмирал Того и тот был далеко не безгрешен. При встрече с русскими у Цусимы он перед самым боем начал сдваивать свои корабли, делать петлю на виду у всего нашего флота. Опытный флотоводец так никогда не поступил бы! Ведь только благодаря полной растерянности и природной бездарности Рожественского был упущен удобнейший момент для атаки и разгрома японской эскадры.

Разговор за столом всё более и более оживляется. Ворошилов расспрашивает о жизни писателей, интересуется их новыми книгами. Круг вопросов, который привлекает Климента Ефремовича, необычайно широк. Будённый говорит, что скоро на литературном фронте появится новый талантливый писатель — бывший боец Первой Конной, к книге которого он только что написал предисловие:

— Всеволод Вишневский. Хорошую пьесу сочинил. О Первой Конной…

Поездки на флот были очень важны для Новикова-Прибоя. Там он общался с героями своих будущих произведений, беседовал с ними. Отдав должное темам прошлого, писатель последние годы полностью посвятил отображению на страницах книг жизни советского Военно-Морского Флота.

— Мой новый роман расскажет историю роста и возмужания советского командира, — делился своими планами Алексей Силыч. — Я ярко вижу коренастую и сильную фигуру моего героя Захара Псалтырева. Этот человек, вышедший из гущи народа, благодаря природному уму, любознательности, труду и упорству достиг той цели, которая в дни его юности и самому ему казалась недостижимой. Революция помогла ему выявить свои врождённые таланты, она открыла ему широкую дорогу; идя по ней, вестовой Захар Псалтырев превратился в капитана 1-го ранга Захара Петровича Куликова. Я думал и о том, сколько на нашем флоте новых людей, занимающих высокие командные посты, людей, вышедших из рабочих семей, из далёких глухих сел и деревень…

Алексей Силыч успел написать лишь первую книгу задуманного романа. Война помешала ему полностью осуществить свой замысел.

Война.

В газетах и журналах печатаются очерки и рассказы Новикова-Прибоя о героях-воинах: моряках, пехотинцах, снайперах. По заголовкам этих небольших, оперативно написанных материалов молено определить их тематику: «Морские орлы», «Город-герой», «Снайперы», «Сила ненависти», «Русский матрос», «Волга», «Родина», «Мсти, товарищ!»

Алексей Силыч часто выступает перед воинами-фронтовиками.

Писатель жадно вглядывается в лица тех юношей, которых он встречал раньше на морских манёврах, — они стали суровее, мужественнее: будни войны закалили их души. Он расскажет об их подвигах во второй книге своей новой эпопеи. У каждого из них своя профессия, но, будь это боец морской пехоты Сивков, комендор Щербак, лётчик Сгибнев или снайпер Титов, — это люди подвига, чьи характеры ковались уже при Советской власти.

Писатель стремился запечатлеть великий подвиг советского народа. Но ту заветную книгу, о которой Новиков-Прибой мечтал столько лет, завершить ему не удалось. Нежданно-негаданно подошла беда — обнаружилась неизлечимая болезнь.

…Всего за несколько дней до этого мы направлялись с Алексеем Силычем в Клуб писателей. Там проводилась литературная декада, и он отослал свою машину на вокзал для встречи гостей из братской республики. Мы опаздывали. Пройдя до конца Кисловского переулка, где жил Новиков-Прибой, мы вышли на улицу Герцена и увидели идущий снизу троллейбус.

— Бежим! — крикнул Алексей Силыч.

И, чтобы не опоздать в клуб, мы бросились бежать к троллейбусной остановке. На расстоянии полуквартала, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, Новиков-Прибой не только догнал, но и обогнал меня и первым вспрыгнул на ступеньку троллейбуса. Его разгорячённое лицо дышало юношеским задором, свежий румянец всегда загорелых, обветренных щёк и жизнерадостный блеск смеющихся глаз говорили о его неистребимой молодости.

Таким он и остался в памяти — молодым, влюблённым в жизнь и людей..

Осенью, в начале тридцатых годов, к нам в Малеевку приехал старейший русский писатель и пушкинист Викентий Викентьевич Вересаев.

Стояла ненастная, дождливая погода. Выйти из дому из-за невылазной грязи было невозможно. Дороги и даже деревянного мостика через речку тогда ещё не было, и вздувшаяся от проливных осенних дождей Вертушинка отрезала от всего мира наше обиталище.

Ни телефона, ни радио, ни газет, — лишь в соснах разбойный посвист осеннего ветра. Проснешься, бывало, ночью, вслушаешься в этот беспокойный, первобытный, настойчивый гул леса, то затихающий, то снова усиливающийся, и так на душе станет тоскливо и одиноко, будто забросили тебя куда-то на самый край света, да и забыли.

Но, несмотря на все лишения и неудобства, в доме шла глубокая, напряжённая работа над новыми произведениями. Вечерами собирались обычно в столовой и здесь, после ужина, часто очень скудного, при свете керосиновой лампы, читали друг другу только что написанное или вспоминали какие-либо интересные истории.