Читать онлайн «Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918». Страница 27

Мы спешились. Ординарцы привязали лошадей и задали им корм, а мы из-за деревьев стали наблюдать за работой военнопленных.

Я хорошо видел, насколько разным было выражение их лиц. Бесконечно грустное у тех из них, кто никак не мог поверить, что оказался в плену. Веселое у тех, кто чувствовал себя свободным как птица. Маленького роста кривоногий австриец разливался йодлем[15].

Пожилые русские солдаты, незнакомые с йодлем, от хохота уже не могли удерживать в руках винтовки и положили их в снег. Каждые пять минут австриец исполнял два куплета на немецком, а затем в полную силу легких пел йодлем, снова и снова, вызывая у русских солдат приступы гомерического хохота. Думаю, что солдаты развлекались таким образом с раннего утра.

Итак, здесь были люди с грустным выражением лица, с веселым, а были и те, кто старался, несмотря ни на что, выполнять порученную работу, пытаясь оправдать свое существование перед лицом катастрофы. Один из них, типичный немецкий учитель, в очках, с бородкой, объяснял военнопленным, как следует рубить деревья и как по виду ветвей можно определить состояние ствола. Меньшинство составляли люди, выглядевшие слабыми и больными, мрачные и молчаливые. Они работали словно роботы, автоматически, крякая с каждым поднятием топора. Военнопленные не обращали на нас никакого внимания, за исключением нескольких, которые что-то пробормотали в отношении нашей формы. Насколько я разобрал, это были весьма саркастические замечания.

Поблизости расположилась полевая кухня. Варились гречневая каша и суп, в котором, судя по запаху, присутствовало большое количество картошки с капустой и незначительное количество мяса. Повар, на каждой руке у него было всего по три пальца, резал хлеб, одновременно следя за готовностью каши и супа. Наблюдая за действиями повара, я решил, что нет ничего странного в том, что у него осталось только шесть пальцев на руках. Он мешал гречку, пробуя ее на вкус, по мере необходимости добавляя соль или воду. И тут же переключался на хлеб, причем ему требовалась в этом деле определенная сноровка: каждому заключенному полагался фунт хлеба, ни больше ни меньше.

Вскоре охрана начала бросать страдальческие взгляды в сторону большого котла. Дело близилось к двум часам дня. Наконец повар ударил поварешкой по пустому котлу – сигнал к обеду. Все медленно, с достоинством прекратили работу. Многие обтерли руки и лица снегом. Размеренными шагами, осознавая важность получасового отдыха, охрана и военнопленные двинулись к кухне. Выстроилась длинная очередь; на каждую пару военнопленных полагался котелок еды.

Люди хранили ложки или за голенищем сапога, или в кармане. В основном деревянные, но можно было заметить и настоящие металлические ложки, захваченные из дома. Ложка была единственной личной вещью, оставшейся у этих бедолаг после того, как они попали в плен. После еды ложку протирали снегом, тщательно, аккуратно, словно лаская пальцами с намертво въевшейся грязью. Ложка оставалась связующим звеном между пленными и домом.

Несколько мужчин не участвовали в общей трапезе. Они бесцельно бродили вокруг, время от времени бросая взгляд на дорогу. Наконец на дороге появились запряженные лошадью сани, в которых сидели две женщины и лежало несколько мешков с зерном.

Спустя несколько минут на дороге появилось еще несколько женщин с бидонами в руках. Они направились к пленным, отказавшимся от обеда. Обнявшись и обменявшись поцелуями, женщины открыли бидоны, в которых принесли еду для австрийцев, хорватов и немцев. Я решил узнать, почему русские женщины приносят еду военнопленным.

Не все из этих женщин были замужем, а замужние не видели своих мужей четыре года. Вполне возможно, что их мужей уже не было в живых, а может, они попали в плен. Молодых мужчин, похожих на их ушедших на войну мужей, поселили к ним в дома. Спустя какое-то время они стали жить как мужья с женами, особенно в тех случаях, когда пленный охотно брал на себя мужскую часть работы по дому. В деревне находились люди, в основном священники, возражавшие против такого образа жизни, но простые люди относились с пониманием к таким парам.

Надо сказать, что среди военнопленных тоже находились противники подобных отношений. «Патриоты», которые за тысячи миль от фронта продолжали войну…

Русские женщины, имея детей от законных мужей, часто рожали детей от военнопленных. «Что же будет, когда вернется муж? Тогда этому придется уйти?» – задавали себе вопрос женщины.

Но пока жизнь продолжалась. Дом был в исправном состоянии. Удавалось вырастить хлеб и овощи. Зимой никто не голодал. Дети рождались в тех же муках, что и от законных мужей, и были не менее дороги, чем законные дети.

Я тайком наблюдал за этими парами. Мужчины, удобно усевшись на стволы поваленных деревьев или пеньки, ели, а перед ними стояли женщины, наблюдая, как едят их временные мужья. Их общение нельзя было назвать разговором. Женщины задавали простые вопросы относительно домашних дел и внимательно выслушивали ответы на ломаном русском языке, глядя на мужчин так, как могут смотреть только влюбленные женщины.

Наблюдая за обедом военнопленных, мы начали испытывать легкое чувство голода. Мы не взяли с собой никакой еды, а куски пирога с капустой, которыми нас угостили очаровательные девушки, вряд ли можно было засчитать за полноценный завтрак. Мы с завистью поглядывали в сторону полевой кухни, и тут в нашу сторону направился высокий сутуловатый мужчина, удивительно напоминавший знаменитого героя Сервантеса Дон Кихота. В одной руке он нес котелок с горячим супом, в другой – с гречневой кашей. На чистом французском языке он поинтересовался, не хотим ли мы пообедать.

На его форме не было никаких знаков различия. Если я не ошибаюсь, он был рядовым, добровольцем. Его безупречный французский произвел на нас огромное впечатление. Мы поблагодарили за обед и пригласили разделить его с нами. Наш новый друг опять сходил на кухню и принес две чистые ложки и три куска хлеба. Втроем мы с удобством расположились на поваленном стволе дерева.

За обедом новый знакомый рассказал нам свою историю. Он был профессором по классу скрипки в Венской консерватории. Перед войной давал концерты в Берлине, Вене, Будапеште, Париже. Был мобилизован, а за несколько месяцев до войны женился. Ему дали трехдневный отпуск, и на Рождество он приехал домой. В первый же день узнал, что жена ему изменяла. Не желая оставаться дома, он провел два оставшихся от отпуска дня в винных кабачках Вены и допился почти до невменяемого состояния. В последнем кабачке он затеял спор и стукнул зажатым в руке стаканом об стол. Стакан разбился, и осколок стекла перерезал сухожилие. Теперь он уже никогда не мог играть на скрипке.