Читать онлайн «Карпинский». Страница 55

Однажды он взволнованно предрек:

«...столетия рабства зародили в груди пролетариата ненависть к тем, кому жизнь отдала все блага и преимущества, теперь начинается возмездие.

Это надо понять, понять вместе с тем, что необходимо приложить все старания к тому, чтобы спасти... культуру, идеалы, то, что красит жизнь и что раз потерянное не вернешь. И это наша задача, сохранить их для человечества».

Он предчувствует приход возмездия — и опасается, что в роковой схватке погибнет культура. «Столыпин пишет, — саркастически отмечает он, — что революция кончена, а рядом в другом столбце (газеты. — Я.К.) казни, казни...

Р е в о л ю ц и я  н е  к о н ч е н а,  п о т о м у  ч т о  о н а  е щ е  в п е р е д и». (1908 г. Разрядка моя. — Я.К.).

И вот она грянула, пришло возмездие — Ольденбург принимает революцию, принимает и возмездие, которое она несет на своих штыках, он опасается только за культуру, за тонкий слой культуры, которую разбушевавшаяся стихия может смыть. (Его психологическое восприятие революционных событий характерно для академиков, и нам важно его понять!)

Какую же роль предоставил ему играть Карпинский в руководящем ядре академии? Несомненно, «министра иностранных дел» или этакого дипломатического полномочного представителя, разъясняющего позицию своей стороны и добивающегося взаимовыгодного соглашения. Его тринадцатилетнее пребывание на посту непременного секретаря (то есть постоянное живое и кипучее общение с людьми), его опыт политической деятельности, которой он увлекался с 1906 года (и был даже министром просвещения во Временном правительстве, как мы помним, а В.И.Вернадский его помощником — товарищем министра), и природные ораторские способности делали его «дипломатическую» деятельность чрезвычайно полезной. Но в таком случае какая роль отводилась Владимиру Андреевичу Стеклову? Конечно, премьер-министра.

Как непохожи друг на друга эти трое: Карпинский, Стеклов, Ольденбург! Владимир Андреевич крупен, медлителен, басовит, насмешлив; перевитая сединою борода окладывает костистое, одухотворенное, когда-то красивое, а теперь одутловатое — по причине болезни, заставляющей его каждое лето ездить на лечение в Кисловодск, — лицо. Ступает он громыхливо, дыхание шумно, ворчание и шутки гулко разносятся по коридорам, заставляя сотрудников хохотать и подтягиваться; его появление не может остаться незамеченным даже на людной площади. Самые отпетые острословы боятся попасться ему на язык: сомнет, раздавит, уничтожит! Для него академия — это хозяйство, давнее, крепкое, налаженное, со своими устоями и навыками, со своими пашнями, угодьями, пасеками, лугами и лесами, со своими амбарами, птичниками, конюшней и скотным двором. И все это богатство ему поручено — и если уж чего надо, он добьется, достанет, вытребует. Он к какому хочешь вельможе в кабинет ворвется, махнув рукой на секретарей, и вытянет, что нужно; а коли принудят долгим отнекиванием, так и палкой может по полу так постучать, что стекла задребезжат.

Он никогда не занимался политической деятельностью и не одобрял, когда ею занимались ученые, и Ольденбурга неоднократно порицал за то, но его политические симпатии и антипатии выражены даже резче, чем у искушенного Сергея Федоровича. Владимир Андреевич яростный и непримиримый противник монархии. Его тетрадки и блокноты содержат многочисленные тому подтверждения; приведем только запись, сделанную им в блокноте в 1916 году: «Всем наконец становится ясно, что от правительства, доведшего страну до такого ужаса и позора, нечего ждать...»

Время от времени для себя в дневнике проводит он анализ программ различных партий и пытается вывести, какая из них всего более подходит к российским условиям; однако анализ страдает академической отрешенностью, и оттого выводы довольно наивны. Впрочем, он не разглашает результатов своих уединенных раздумий и нисколько не претендует на роль политического пророка. Зато наблюдения его, касающиеся лидеров политических группировок, полны занимательности и метки; в этом он сходится со своим приятелем академиком Крыловым, оба любят юмор, владеют им, пересыпают свою речь церковнославянскими оборотами, любят хлесткие выражения и крепкие словечки...

Какую же роль в этом «академическом триумвирате» Александр Петрович заготовил себе? Можно бы опасаться, что он стушуется рядом с такими яркими и самобытными личностями; у него нет политического опыта Ольденбурга, и он не обладает стекловской мощью. Ничуть не бывало! Он умеряет, когда это нужно, бурную энергию Владимира Андреевича и направляет дипломатические усилия Сергея Федоровича. Коли уж мы прибегли к названиям должностей из области государственно-административного устройства, то какую же «правительственную» должность отведем Карпинскому? Она совпадет с официальным постом, который он занимает. Президент.

Но для него и для всех академиков это не означает исполнение — пусть самое добросовестное и даже талантливое — разнообразных президентских обязанностей. В данных исторических обстоятельствах этого было бы недостаточно. Президентство для Карпинского некая высокая миссия, которую должно ему с честью исполнить. Какое непомерное испытание: история требует от него качеств, которыми он не обладает! Он всегда был «тихим» академиком, не встревал в споры, чурался политических дискуссий. И судьба потакала ему в этом! Однажды в Горном институте разразился политический скандал: группа профессоров потребовала восстановления «неблагонадежного» студента, грозя в противном случае групповой отставкой (март 1904-го; так называемое «коноваловское дело»). Оставайся там Карпинский — ему пришлось бы выбирать между бунтарями-преподавателями и консервативной дирекцией. По он уже там не работал! Три года спустя неприятный инцидент произошел в Геолкоме. Несколько членов Присутствия потребовали увольнения Погребова — опять-таки в виду политической неблагонадежности. Но Карпинский уже там не работал. Можно припомнить и другие подобные случаи.

И вот «тихий» ученый вознесен на высший в руководстве академией пост в момент наивысшего накала революционной бури! Да ему ли в этакую-то пору президентствовать? Тут нужен боец. Однако очень скоро со своей покойной мудростью Карпинский рассудил, что в том кроется огромная выгода для академии; что он, чуждавшийся партий, политической борьбы и любых шумных акций, воплощает в себе чистоту науки, насколько она может быть чиста. Так он приходит к осознанию своей исторической миссии. Теперь не суть важно, что он, Карпинский, ученый с мировым именем. В русской академии немало ученых с мировыми именами. Он президент. Но небывалый президент. Он олицетворение академии. Ее лик, ее слава, ее старость, ее седины, которые невозможно обидеть или забрызгать грязью.