Читать онлайн «Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год». Страница 49

Петр Петрович немалого роста, имеет стан стройный, лицо румяное, вид привлекательный, наружность важную и глаза, исполненные живости. Я имел случай видеть его при въезде в Катаро, когда он был в церкви, на вахт-параде, при осмотре укреплений и в доме губернатора генерала Пушкина; видел его в сане первосвященника, владетельного князя, генерала, инженера, обходительного придворного, и могу сказать, он не похож на Петра Пустынника, собравшего воинство крестоносных рыцарей, он один в свете архиерей, согласующий в себе достоинства, столь противоположные пастырскому жезлу. В церкви, когда с важностью сел на приуготовленный ему трон, он был царь. В доме у генерала, черное бархатное полукафтанье, подпоясанное богатым кушаком, на коем висела сабля, украшенная драгоценными каменьями, круглая шляпа и Александровская лента чрез плечо, представляли его более генералом, нежели митрополитом, и в самом деле он с большой ловкостью повелевал пред фронтом на вахт-параде и при осмотре постов крепости, нежели с небольшой уклонкой благословлял подходивших к нему офицеров. Он всегда окружает себя многочисленной свитой; витязи его или гвардия – настоящие исполины, чудо-богатыри; самый меньший из них не менее 2 аршин 12 вершков; впереди шел великан росту 3 аршин; оружие их блестит золотой насечкой, перламутром и кораллами; одежда вся обшита позументом и залита серебром. Петр Петрович говорит по-итальянски, по-французски и по-русски, точно как на своем природном славянском языке, но по своей политике и сану полагает приличнейшим употреблять в публичных переговорах, для первых двух, переводчиков. Он чужд предрассудков и суеверия, любыит просвещение, находит удовольствие беседовать с иностранцами, внимательно наблюдает ход политических происшествий в Европе, умеет пользоваться обстоятельствами и искусно вывертывается из трудных дел. Путешествия его, просвещение и природная острота придают разговору его ясность и приятность, а обхождению самую тонкую вежливость и важность. Ум его в беспрестанной деятельности; властолюбие управляет всеми его деяниями и помышлениями. По всему кажется, что он весьма расположен к завоеваниям. Политические и военные его дарования и дух его народа могли бы обнадежить в успехе, если бы он был в состоянии приучить черногорцев в подчиненности, без которой и храбрость их бесполезна. Возвышенным умом, мужеством и твердостью он сделался царствующим самовластным владыкой. Воля его почитается законом, и черногорцы слепо ему повинуются; они боятся его взора, и исполняя его приказание, говорят: «Тако Владыка заповеда». Таким образом соединив в себе гражданскую и духовную власть, он сделал много добра своему отечеству и прекратил частые смертоубийства и буйства. Впрочем, власть его кротка: непослушных предает он проклятью, и если в это время умирает кто-нибудь скоропостижно, то легковерный народ говорит: «гнев Божий поразил его; конечно, он был виновен!» Венецияне и австрийцы не признавали его владыкой Цетинским, Скандерийским и приморским, то есть митрополитом Черногорским, Албанским и Бокезским, может быть, потому, что последние две области не принадлежали ему; но он влиянием духовной своей власти умел привесть их в опасение, заставить уважать сам свой и искать его дружбы и расположения. Во время войны он лично предводительствует войсками и почитается столь же искусным политиком, как и генералом.

Черногорец всегда вооружен: в самых мирных занятиях он имеет при себе ружье, пистолеты, ятаган и сумку с патронами. Ношение оружия на Востоке почитается знаком отличия и принадлежностью независимости. В свободное время упражняются черногорцы в стрелянии в цель и приучаются к оному с младенческих лет. Даже в играх и увеселениях их виден воинский дух. Бесспорно от всех признаются они искуснейшими стрелками. Привыкши к трудам и недостатку, с веселостью и без утомления делают суворовские марши; опираясь на конец длинного своего ружья, перепрыгивают широкие рвы и переходят такие пропасти, где для других войск должно бы строить мосты; с легкостью восходят на неприступные скалы; терпеливо сносят голод, жажду и всякие нужды. Когда неприятель разбит и ретируется, они обгоняют его так скоро, что сим заменяют конницу, которой в здешних горах иметь невозможно.

Подобно мальтийским кавалерам, ведут они вечную войну с турками. Обитая в горах, представляющих на каждом шагу трудные дефилеи, где горсть храбрых может остановить целую армию, они не боятся стоять на страже и в 24 часа все воины могут собраться на место угрожаемое. Если неприятель силен, они жгут села, истребляют свои поля и заманивают его в горы, где, окружив, нападают с отчаянной храбростью. Черногорцы в опасности отечества забывают личность, свою пользу и частные вражды, повинуются начальникам и, как мужественные республиканцы, почитают счастьем, Божеской милостью, умереть в сражении. Здесь они являются истинными воинами, вне отечества дикими варварами, предающими все огню и мечу. Понятие их о войне совершенно различествуют от правил, принятых просвещенными народами. Они режут головы неприятелям, попавшимся в руки их с оружием в руках, и дают пощаду только тем, кои прежде сражения добровольно отдаются. Отнятое имущество почитают своей собственностью и наградой храбрости. Сами же сражаются, в полном смысле слова, до последней капли крови. Никогда черногорец не просит пощады; если же он тяжело ранен и не можно спасти его от рук неприятеля, то товарищи отрезывают ему голову. При нападении на Клобук, небольшой наш отряд принужден был отступить. Один из офицеров, дородный и уже в некоторых летах, упал в землю, изнуренный усталостью. В сию минуту прибегает к нему один черногорец и, вынув свой ятаган, говорит ему: «Ты очень храбр и желать должен, чтобы я отрезал тебе голову. Сотвори молитву, перекрестись…» Пораженный удивлением и ужасом офицер собирает силы и с помощью того же черногорца скоро догоняет своих. Всех попавшихся в плен почитают уже убитыми. Раненых своих выносят из сражения на плечах, и к чести черногорцев должно сказать, что таким образом спасали они наших офицеров и солдат. Подобно черкесам, малыми партиями единственно для отнятия скота делают они беспрестанные набеги и почитают это молодечеством. В сих сшибках ни один из соседей сравниться с ними не может. Будучи безопасны в своих жилищах, где уже с давнего времени никто не осмеливается их беспокоить, они безнаказанно продолжают грабительства, пренебрегают угрозами Дивана и ненавистью своих соседей; словом, имя черногорца наводит ужас.

Оружие, небольшой хлеб, сыр, чеснок, немного водки, старое платье и две пары сандалий из сыромятной кожи составляют весь багаж черногорцев. В походе не ищут они защиты ни от солнца, ни от холода. Во время дождя черногорец, завернув голову струкой (суконная шаль) на том же месте, где стоит, свернувшись в клубок, ничком и стоя на коленях, имея ружье под собой, спит весьма покойно. Три, четыре часа ему достаточны для подкрепления сил, прочее время беспрестанно ночь и день нападает. Их никогда не можно удержать в резерве; кажется, они не могут сносить виду неприятеля. Когда расстреляют патроны, то с покорностью просят их у всякого встречающегося с ними офицера; а получив оное и браня Бонапарте, стремглав бегут в переднюю линию. Если неприятеля не видно, то они поют и пляшут или занимаются грабежом, в чем (должно отдать им справедливость) они весьма искусны, хотя и знают пышных названий: контрибуция, реквизиция, насильственные займы и тому подобное. Грабеж называют они просто грабежом и отнюдь в том не запираются.