Читать онлайн «Грановский». Страница 4

Вторую и третью из названных позиций — дееспособность и диалектичность философии — Грановский формулирует как идеи гегелевской философии. «Учись по-немецки, — советует он Григорьеву, — и начинай читать Гегеля. Он успокоит твою душу. Есть вопросы, на которые человек не может дать удовлетворительного ответа. Их не решает и Гегель, но все, что теперь (курсив мой. — З. К.) доступно знанию человека, и самое знание у него чудесно объяснено» (9, 14). В этом высказывании присутствует агностическое допущение. Оно содержится в мнении, будто «есть вопросы, на которые человек не может дать… ответа» (там же). Однако не следует ли понимать это ограничение возможностей интеллекта относительно, а не абсолютно? Лишь во времени? Лишь в том смысле, что теперь на эти вопросы нельзя ответить?

Подобная интерпретация находит свое основание и подтверждение и в том понимании диалектики познания, диалектики рассуждения, которое предлагает Грановский. Человек, диалектически верно рассуждающий, всегда приходит к определенному, а отнюдь не скептическому выводу, говорит он. «Имеем ли мы право, — спрашивал он Григорьева, — доверять отрицательным результатам наших сомнений? — Нет. Мы можем, мы должны сомневаться, — это из прекрасных прав человека; но эти сомнения должны вести к чему-нибудь; мы не должны останавливаться на первых отрицательных ответах, а идти далее, действовать всею диалектикою, какою нас Бог одарил, идти до конца, если не абсолютного, то возможного для нас. Это правило для всего человечества… Хаос в нас, в наших идеях, в наших понятиях — а мы приписываем его миру… „Wer die Welt vernunftig ansieht, den sieht sie auch vernunftig an“ (Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно. — См. 46, 12), — говорит Гегель. И это едва ли не величайшая истина, сказанная им» (9, 13). Если исследование, рассуждение приводит к скепсису, то это доказывает лишь, «что твоя диалектика еще не укрепилась, что ты не умеешь еще перейти из одного определения в другое, противуположное» (там же). Таковы те немногие общефилософские рассуждения, какие мы обнаруживаем у Грановского в это время. Приложение философских идей к предмету истории, которым он специально занимался в этот период, было весьма ограниченно: он очень мало говорит о философии истории, гегелевской философии истории, к которой он относится весьма сдержанно и даже критически. «Гегелеву философию истории, — сообщает он Н. В. Станкевичу и Я. М. Неверову 15 июля 1838 г., — я прочел… от начала до конца и со вниманием. Начало: все введение в древний мир — отлично, хорошо, но далее много субъективных мнений, особливо в отделе о средних веках. Он несправедлив к этому отделу истории. Еще странно мнение (blosse Meinung), что история никогда и никому не приносила практической пользы, что ни один народ не воспользовался ее уроками» (8, 358–359). Сначала, продолжает Грановский, он согласился с этим мнением, но затем понял его ошибочность: «…всякий день современной истории доказывает их (практических уроков истории. — З. К.) могущество и влияние. В этом теперь у меня твердое убеждение» (8, 359). Станкевич не соглашался с Грановским и резко отвечал ему: «Пожалуйста, если удастся встретиться с ним (Шевыревым. — З. К.) в Берлине, не говори того, что ты в письме своем говоришь против Гегеля: только оружие давать! А между тем ты врешь! Разумеется, Гегель прав. Надо быть идиотом, чтобы справляться с историей, как поступить в каком-нибудь положении политических дел. Такой политик похож будет на учителя латинского языка в Воронежской гимназии, который запретил своим пансионерам купаться, потому что в это лето утонул в Москве один студент. Но, что история учит знать настоящие потребности, или, лучше сказать, воплощает развитие духа и через это воспитывает в нас способность схватить и обсудить каждый новый момент и распорядиться, — кто же это отвергает?» (83, 464).

Проблема практической пользы истории занимала Грановского всю жизнь, и он полемизировал по этому поводу с Гегелем на всем протяжении своей профессорской деятельности. Таким образом, в начале своего пребывания за границей Грановский, осознав значение философии для науки истории, принялся за философию, желая положить ее в основу своей исторической концепции, с ее помощью обобщить исторический материал.

Уже после поучений Григорьеву о пользе философии, после прочтения гегелевской философии истории и после того, как он прослушал ряд философских и философско-исторических курсов, он писал Станкевичу и Неверову 15 июля 1838 г.: «По приезде в Москву я на несколько времени оставлю исключительное занятие историей — для поэзии и философии… Время, посвященное мною в Берлине философии, решительно потеряно. Я ничего порядочно не понял и даже хорошо не осмотрелся в науке… необходимость философии для меня я час от часу более и более чувствую… я должен извне усвоить себе внутреннее единство и согласие» (8, 358).

Годы, проведенные в Германии, не были потрачены только на исторические и философские науки. Грановский широко интересуется самыми различными отраслями культуры. Он часто бывает в театре, увлекается Шиллером, комической оперой, слушает музыку Моцарта, Вебера, Глюка.

Летом 1837 г. Грановский отправляется в путешествие. Он посещает Дрезден, пешком проходит по югу Германии. В Праге, интересуясь славянской историей и филологией, он знакомится с деятелем чешского и словацкого национально-освободительного движения Шафариком, другими славистами и до известной степени защищает их от иронических нападок Станкевича. Впрочем, он соглашается, что их «идеи неисполнимы и преувеличены», и утверждает, что «всемирное значение получили славяне только недавно, когда Россия вошла в Европу» (8, 333–334).

рофессорская деятельность Грановского (1839–1855) протекала в сложное время истории Московского университета. С одной стороны, происходило усиление реакции. Новый университетский устав 1835 г. отнимал у университета некоторые привилегии и вольности, предоставленные ему уставом 1804 г. По новому уставу усиливался контроль правительственных чиновников над профессурой, преподаванием, публикациями, а тем более — над студентами, для чего была введена должность специального инспектора, подчиненного к тому же не университетскому начальству, а попечителю, надзиравшему над университетом непосредственно по поручению царя. Профессура подвергалась унизительной слежке, широко практиковались доносы, усиливалось давление церкви и высших ее пастырей, позволявших себе, подобно митрополиту Филарету в отношении Грановского, отчитывать профессоров за излишнее вольнолюбие и религиозный индифферентизм.