Читать онлайн «Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи». Страница 105

На конференции 1981 года Лимонов вел себя вызывающе; свое выступление он начал словами о том, что, к своему сожалению, принадлежит к русской литературе: «Я с удовольствием родился бы здесь и принадлежал бы к американской литературе, что мне гораздо более к лицу»[482]. Это высказывание никак не «укладывается» в его постсоветский образ русского националиста и вождя Национал-большевистской партии, а затем – «Другой России». Но, как он сам напишет в тюрьме много лет спустя, ему свойственно радикальное «переодевание». Я бы сказала, что для него переодевание – метафора вечного поиска идентичности, начавшегося в рабочем поселке в Харькове и харьковских творческих кругах, продолжавшегося в богемной Москве, «на дне» Нью-Йорка, в Париже и, наконец, приведшего его в политику и тюрьму в постсоветской России, а в последнее время – к оголтелым антиинтеллигентским и антиукраинским позициям.

В отличие от тех, кто видел в нем только самовлюбленного циника, я отмечала в нем чуткость по отношению к другим; она проявлялась тогда, когда он выходил из роли провокатора. Помнится, после длинной прогулки по Нью-Йорку (тогда же, в начале 1980-х) он повел меня в гости к бывшей жене известного американского художника Фрэнка Стеллы. Там были эмигрантские художники-концептуалисты: Александр Косолапов, автор популярной соц-артовской картины «Ленин – Кока-Кола», и Маргарита и Виктор Тупицыны. Я ни с кем из них не была знакома, а фамилию Тупицын услышала впервые. Не поняв, что она принадлежит присутствовавшей паре, я приготовилась отпустить тупую реплику, но Эдик каким-то внутренним чутьем это почувствовал и незаметно для окружающих меня остановил, предотвратив таким образом неловкость. Наперекор своему нарциссизму он позаботился о другом. Вечер был интересным: художники увлеченно рассказывали о своем фильме «Ленин в Нью-Йорке» и перформансах, которые они устраивали на улицах в связи с фильмом. Правда, Виктор Тупицын мне не понравился – уж очень он был самодоволен в отличие от скромного, благовоспитанного Эдика.

Лимонов познакомился со своей третьей женой Натальей Медведевой в один из приездов в Лос-Анджелес из Парижа в 1983 году. Он нуждался в деньгах, и я устроила ему выступления в университетах Калифорнии. Наташа пела в русском ресторане «У Миши» на бульваре Сансет в Голливуде, куда любили ходить эмигранты (но не только они), а до того работала моделью. У нее были все соответствующие данные: хороший рост, длинные ноги, высокие скулы и большой чувственный рот. К тому же она знала стихи Лимонова; хорошо помню, как в Санта-Монике я пригласила их обоих к себе на вечеринку и Наташа держалась как застенчивая девушка, влюбленная в скандального писателя. Скорее всего, застенчивость объяснялась непривычной для нее академической средой. Ночь они провели у меня, как Лимонов с гордостью напишет в «Культуре кладбищ» – в моей кровати.

Наташа Медведева и Эдик. Лос-Анджелес (1983). Фото А. Половца

Наташа была хулиганкой и роковой женщиной; это его в ней и прельщало (не говоря о внешности красотки из глянцевого журнала: такие женские свойства до сих пор Лимонова привлекают). Уже в Париже, куда она за ним последовала, мне показалось, что Эдику с ней не справиться; это впоследствии подтвердилось, но вызов был брошен и принят. Бросать и принимать вызов всегда было жизненной стратегией Лимонова, хотя в личной жизни «укрощение» роковой женщины не раз кончалось для него неудачей. Его возлюбленные, начиная с Елены Щаповой, в конце концов его бросали, нанося ему одну и ту же травму. Если говорить языком психоанализа, то это Лимонов раз за разом наносил себе нарциссическую рану, не справившись с очередным вызовом. Как он говорил мне много лет спустя, его родители в нем не нуждались: их отношения друг с другом не предусматривали третьего.

С освоением географических пространств – вызовом иного рода – Лимонов успешно справлялся. В его первом романе «Это я – Эдичка» автобиографический герой изучает Нью-Йорк, как свои пять пальцев, и создает «собственный географический атлас» города. Главную роль в нем играют улицы, парки и пустыри. Эдичка описывает свои маршруты, словно предлагая читателю их повторить; одинокий и брошенный, он называет Нью-Йорк своим другом: «Я – человек улицы. На моем счету очень мало людей-друзей и много друзей-улиц. Они, улицы, видят меня во всякое время дня и ночи, часто я сижу на них, прижимаюсь к их тротуарам своей задницей, отбрасываю тень на их стены, облокачиваюсь, опираюсь на их фонари. Я думаю, они любят меня, потому что я люблю их, и обращаю на них внимание как ни один человек в Нью-Йорке»[483].

Таким же образом Лимонов овладел Парижем. Когда я в последний раз навещала его там, он меня крайне удивил своим нарядом – советской военной формой, сообщив, что она принадлежала его отцу-офицеру[484]. Наташа язвила, что Эдик хочет в ней передо мной покрасоваться. Те несколько раз, что я наблюдала их вместе, она над ним по мелочам издевалась, а он смущался. Эдик Наташу очень любил.

Тогда я, конечно, не поняла смысла его очередного переодевания, не поняла, что он готовился к новой идентичности солдата, применение которой он нашел в новом (географическом) пространстве, в войне сербов против хорватов и боснийских мусульман. Психологически он заменил одну войну – с Наташей – другой. Как очень точно напишет о нем Гольдштейн: главное амплуа Лимонова – «солдат на посту пишущей машинки, смело разоблачающий им же сделанную биографическую легенду Лимонова о „Лимонове“»[485].

Вскоре после встречи с Эдиком в форме советского офицера я увидела его по телевизору, в Боснии, в сопровождении сербского националиста Радована Караджича и рослых сербов, среди которых Лимонов смотрелся скорее интеллигентом, а не воином. Фильм снял польский режиссер Павел Павликовский для BBC. (Это было в 1992 году, незадолго до того, как Гаагский международный трибунал объявил Караджича военным преступником; он долго скрывался, изменив фамилию, внешность и род занятий, но в 2008 году был арестован и осужден.) В нем есть кадры, на которых Лимонов стреляет из пулемета в сторону Сараево, что, разумеется, меня не только крайне возмутило, но и потрясло. Сцена никак не укладывалась в мое представление об Эдике: одно дело – быть провокатором и эксгибиционистом, другое – стрелять, играя в войну. Эти кадры до сих пор висят в Интернете, хотя Лимонов обвинил режиссера в том, что тот скомпрометировал его при помощи монтажа, вставив кадры на стрельбище, а не стрельбу из пулемета по Сараево[486]. Посмотрев их снова, мне показалось, что Сараево дано уж очень крупным планом, так что, думаю, правда скорее за Лимоновым.