Читать онлайн «Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936». Страница 48

Беспристрастная дискуссия еще не выяснила всех этих фактов. Но легко понять, что заявления Троцкого и Каменева могли смутить человека, приехавшего без предвзятого мнения. Один факт несомненен: найдя русскую армию совершенно разложившейся, большевики сразу же посвятили себя военной реорганизации. В то время как Красин с самым широким пониманием занимался восстановлением внутреннего хозяйства; в то время как дипломаты вроде Чичерина и Карахана следили за внешними интересами с реализмом, достойным самой классической традиции; в то время как Луначарский пытался организовать обучение, а Дзержинский руководил знаменитым ГПУ, гордясь тем, что его сравнивали с Сен-Жюстом, – правительство Советов, опираясь на партию, которая сама давала пример самой строгой дисциплины, создавало Красную Армию.

В Париже представляли большевизм как доктрину преимущественно антимилитаристскую. В Москве Троцкий начиная с 1918 года указывал Советам на неотложную необходимость восстановления силы армии. «Надо, – заявлял он, – засучить рукава и приняться за работу».

И он заявил о своей готовности обратиться с призывом к офицерам и генералам старого режима, ограничив принцип выборности низшими чинами. Начался призыв. «Вперед, – воскликнул Зиновьев, – сейчас не время печь блины или ходить по малину». Троцкий занимался не столько стратегией, сколько управлением. «Солдаты, – заявил он в 1921 году в Московском совете, – если вы хотите быть непобедимыми, сами пришивайте себе пуговицы и чистите сапоги». Когда в Красной академии состоялся первый выпуск офицеров генерального штаба, Троцкий провел на Красной площади один из тех парадов, которые вскоре стали любимым зрелищем народа. Эта организационная работа столкнулась с большими трудностями. Но уже в 1922 году были созданы военные школы; каждый солдат должен был уметь читать; дезертиров расстреливали. На очереди – укрепление флота и создание авиации. Меня пригласили посетить полк имени кимрских рабочих, бывший полк донских гренадеров. Казарма находится в районе Сухаревки, около рынка. У солдат послушный, добродушный и почти монашеский вид; отряд марширует медленным шагом, которому вторит шум сапог и отрывистые слова команды. Все внешние знаки уважения сохранены или восстановлены. Вместо погон знаки отличия: кубики или звезды, пришитые на рукаве. Командир армейского корпуса охотно дает мне разъяснения; полковник отвечает на все мои вопросы и каждый раз отходит на свое место, держа руку у шлема. Полк численностью в 2 тысячи человек располагает группой конных разведчиков, ротами пулеметчиков и гранатометчиков, отделением связи. Дисциплина, как мне говорили, суровая, но заметно явное желание заставить армию сотрудничать в деле формирования национального единства, как некогда поступила Италия. Для солдат создают возможно лучшие бытовые условия. Каждый батальон имеет свой клуб, где столы завалены книгами и журналами; полковая библиотека насчитывает 10 тысяч томов и имеет каталоги. В казармах имеются свои школы, мастерские для лепки, оркестр, театр, небольшой музей естественной истории. Советы преобразили военную среду. Несмотря на иерархические дистанции, повсюду наблюдаются искренние братские отношения. Солдаты подобрали бедных детей и воспитывают их. Задуманная таким образом казарма становится социально воспитательной средой первостепенной важности.

Я беспрепятственно продолжал свое исследование в течение нескольких недель. Я собирал сведения о богатствах недр, об организации и развитии сельского хозяйства, о новых формах образования и интеллектуального воспитания; я посещал музеи и театры. Мне удалось спасти французского офицера, лейтенанта Сальвеля, заключенного в Бутырскую тюрьму за шпионаж и приговоренного к смерти. Я съездил в Нижний Новгород, чтобы посмотреть, что осталось от его знаменитой ярмарки. Когда я вернулся во Францию, я имел смелость утверждать в маленькой книге «Новая Россия», что старая Россия умерла навсегда и что новый режим устойчив. Я требовал восстановления нормальных отношений между Парижем и Москвой. «Речь идет, – говорил я, – о том, чтобы Франция, в настоящее время отставшая, добилась такого же положения, как Англия, Италия, Чехословакия, Польша, Америка и Персия, которые имеют своих представителей в Москве и умеют этим пользоваться. Я требую для своей страны даже не инициативы, которая могла бы показаться спорной, но покончить с достойным сожаления неравенством… Сначала выкуем инструмент. Остальное придет само собой. Это диктует нам, как нам кажется, добросовестность и здравый смысл. Давайте бороться с тупой ненавистью, с гнусной ненавистью, которая никогда ничего не создавала… Надо работать над тем, чтобы примирить Русскую республику с Французской республикой»). Эти строчки помечены 15 ноября 1922 года. Нужно ли говорить, что никто не присоединился к моим словам? Самые видные журналисты не поскупились на брань по моему адресу. Наиболее благожелательные из моих соотечественников считали меня глупцом.

В своем письме из Москвы от 8 ноября 1922 года Чичерин говорил мне: «Я надеюсь, что общая идея о том огромном значении, которое имело бы восстановление между нами добрых отношений, делает успехи. Это великая историческая задача, которую предстоит еще выполнить. Целью ее является примирение в самом широком смысле слова».

Я остался с ним в дружеских отношениях. Он писал мне 31 декабря 1922 года из Лозанны, где он возглавлял русскую делегацию:

«Я посылаю вам к Новому году свои лучшие пожелания и самые горячие поздравления и приветствия и позволяю себе выразить надежду, что начинающийся год принесет нам решительный успех в области интересующего нас восстановления отношений между Францией и Россией. Я еще раз благодарю вас за вашу книгу, которую вы были так добры мне прислать. Воспользовавшись этим случаем, я повторю то, что уже говорил журналистам: так называемые речи Ленина, якобы содержавшие нападки на вас, – одна, якобы произнесенная на коммунистическом банкете, и другая – совсем недавно, – являются чистейшим вымыслом и представляют собой фальшивку. Ленин не произносил никакой речи на коммунистическом банкете и в последнее время вообще не произносил никаких речей, так как врачи предписали ему отдых. Я горячо желаю, чтобы контакт между нами не прекращался, и выражаю твердую уверенность, что нам еще представится случай поработать для общих целей, для блага России и Франции. Еще раз примите мои приветствия и пожелания к Новому году и искренние уверения в моей привязанности и глубоком уважении».

Дело Кайо продолжало будоражить общественное мнение. Он писал мне 28 ноября 1922 года из Аркашона: