Читать онлайн «Генри Торо». Страница 23

Внесение динамики в философскую картину мира с неизбежностью ставит проблему направленности движения, иными словами, со всей остротой возникает вопрос о прогрессе. Высказывания Торо по этому поводу немногочисленны и недостаточно определенны. И в этом нет ничего удивительного, ибо проблема развития — камень преткновения романтического мировоззрения. Изначальное противоречие, заключающееся в попытке соединить трансцендентализм с естественнонаучным натурализмом, не давало Торо возможности решить проблему развития. С одной стороны, наблюдение и изучение мира природы вплотную подвели его к идее прогрессивной эволюции видов. С другой стороны, придерживаясь трансцендентальных убеждений, философ заведомо ограничивал подобную эволюцию, ибо в любом случае над миром живой природы находился мир трансцендентного смысла, противостоящий любому поступательному развитию. Таким образом, романтическая картина мира, включающая в себя бурные природные катаклизмы, процессы роста органической природы и т. п., находилась в крайне метафизическом философском обрамлении. Миф «возрождений» и «обновлений» оказывался лишь идеалистически заостренной версией природного динамизма, которая допускала развитие и прогресс только на пути приближения к сфере трансцендентного духа. Истолкование роста как «стремления вверх», к духовному началу априорно ограничивало этот рост, ставило перед ним непреодолимый предел.

Мифологическая концепция развития пронизывала все мировоззрение Торо, связывая его в единую систему интерпретации явлений внешнего мира и сознания человека. Потенциальная смысловая энергия символов актуализировалась в результате их внесения в контекст мифа «возрождения», или «обновления». Таким образом завершалось создание органико-динамической и трансцендентальной картины мира.

стория философии не знает почти ни одного учения, в рамках которого не ставилась бы и по-своему не решалась проблема природы (что такое природа? каковы принципы ее строения? в чем источник ее существования? как она соотносится с человеком, познающим ее?). Каждая эпоха вырабатывала свою, самобытную и исторически обусловленную картину природы, создавала свой «философский пейзаж».

Особую важность эта проблема приобрела в сочинениях романтиков конца XVIII — начала XIX столетия. Европейский романтизм, выросший из отрицания просветительского механицизма и потерявший веру в способность разума установить справедливый порядок в обществе, с самого начала был отравлен сознанием отчужденности человека от политической системы. Обратившись к природе, философ-романтик стал искать в ней то, в чем ему отказало общество. И он обнаружил новый, прежде скрытый лик природы — лик всемогущего, таинственного и боговдохновенного собеседника и друга, но друга непостоянного, легко превращающегося в холодного неумолимого противника. Природный мир представал в неведомых доселе смысловых тонах: он заключал в себе нечто необычное, возвышенное и одновременно спасительное для отвергнутого всеми и самим собой созерцателя.

Тема природы — главная в философско-литературном творчестве Торо. Если попробовать лаконично определить мировоззрение американского мыслителя, то придется остановиться на понятии «натурализм». Правда, невозможно ограничиться только им одним, требуется дополнительная конкретизация: натурализм «романтический», «с элементами естествознания», «символический», «трансцендентальный», «созерцательный». Этот перечень можно продолжить и далее, и ни одну из вышеприведенных характеристик нельзя принять без существенных оговорок. Как всякое сложное явление, философия Торо с трудом подходит под ту или иную рубрику.

Натурализм Торо несет свои неповторимые отличительные черты. Само ощущение природы у европейских романтиков и у американского философа было различным. Пылкое преклонение перед безбрежной и величественной природой у Новалиса, Колриджа и Шеллинга было преклонением перед идеальной («метафизической» и трансцендентной) природой. Сам ландшафт Западной Европы, даже при тогдашней относительной нетронутости, обладал чертами ограниченности, дискретности, конечности. Это ощущалось и переживалось романтиками с трагической остротой. Границы карликовых государств, многочисленные транспортные пути и судоходные каналы словно сдавливали и дробили мир природы. Стремительные темпы урбанизации и рост промышленности, наступление цивилизации на леса, реки и горы — все это, вместе взятое, наделяло романтическую привязанность к природе фатальной раздвоенностью и обреченностью. «Природа» европейских романтиков — это природа берегов Темзы, Версальского парка, Венского леса и побережья Средиземного моря. Трудно сказать, чего больше в этом ландшафте: природы или цивилизации? Лишь с помощью знаменитого «продуктивного» романтического воображения философы и поэты преодолевали горизонт непосредственной чувственной данности и погружались в образы идеальной природы — продукта бессознательной творческой деятельности абсолютного духа. Но создание идеального мира не избавляло их от жгучей неудовлетворенности миром реальным, а потому преклонение перед природой страдало неизлечимым недугом хронического пессимизма.

Природа, окружавшая Торо и послужившая ему источником творческого вдохновения, не несла еще на себе следов активного вторжения цивилизации и виделась ему бескрайней, неисчерпаемой. Леса, обступившие Конкорд, широкой волной устремлялись на Запад, они сменялись прериями и цепями Скалистых гор, подступавших к побережью Тихого океана. На этих огромных территориях не было тогда ни городов, ни фабрик, ни сети дорог, ни даже полей и ферм.

Обширность неосвоенных пространств дала основание Р. Эмерсону, хотя и с немалой долей утопичности, писать: «Но воздействия человека на природу, взятые во всей их совокупности, столь незначительны… что в общем впечатлении, столь грандиозном, как то, которое мир производит на человеческую душу, они не изменяют конечного результата» (48, 21). Вслед за Эмерсоном Торо славил американскую природу, видя в ней прообраз возвышенной романтической природы-матери. Сравнивая Северную Америку и Западную Европу, Торо говорил: «Если луна кажется здесь больше по своим размерам, чем в Европе, то, возможно, это касается и солнца. Если небо в Америке представляется безгранично более высоким, а звезды более яркими, то я верю, что эти факты символизируют ту высоту, на которую когда-нибудь могут подняться философы, поэзия и религия обитателей Америки» (10, 5, 222).