Читать онлайн «Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)». Страница 41

Наум Коржавин как бы в продолжение поэтической линии Мандельштама написал цикл стихов против культа личности Иосифа Виссарионовича. И написал их задолго до знаменитого XX съезда партии, при здравствующих еще Сталине и Берии…

Эти никак не обузданные внутренним цензором строчки заканчивались словами:

«и мне тогда хотелось быть врагом».

Сейчас, обозревая поэзию Коржавина, можно смело сказать, что он был вторым после Мандельштама поэтом в СССР, который во всю силу своего литературного таланта выразил ненависть людей к сталинскому режиму:

Откуда у 19-летнего поэта появилось столько гнева к большевизму-царизму, верховному жрецу марксизма-ленинизма Сталину? Евгений Евтушенко и тот ужаснулся строкам Коржавина, бичующим сталинизм, и позже назвал Наума в одном из интервью «знаменитой политической мыслью молодой России».

Так откуда же все-таки у Коржавина глубокая неприязнь к тоталитаризму? Может быть, его родители были репрессированы и ему с детства пришлось хлебнуть большой кувшин горя горемычного? Да нет же, конечно, родители его здесь были ни при чем, они считались людьми благонадежными, далекими от поэзии и политики, все их помыслы сводились к одному — как раздобыть хлеб-соль для семьи, как избежать голода и дырявых галош, в которых долгое время ходил в школу в Киеве их сынок Эмка Мандель.

Все объясняется просто — вместе с Великой Победой над фашизмом в страну в конце сороковых годов вернулись большие надежды людей на обретение свободы, права творить, любить и жить по законам гуманизма, а не какого-то казенного коммунизма с его выдуманным хваленым коллективизмом. Эйфория мнимого свободного творческого труда с печатью индивидуального восприятия мира охватила многих писателей. Раскрепощались от страха и боязни их души. Борис Пастернак, любимый поэт Коржавина, приступил к работе над романом «Доктор Живаго» со страстным желанием «начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях». «Смерти не будет» — уверенно вывел эти слова Пастернак в черновой рукописи романа. И, конечно же, молодые поэты следовали за Патриархом, утверждая в обществе дух свободолюбия, и смело высказывали свои мысли вслух и на бумаге. И хотя их вольные стихи не печатались в газетах и журналах, они ходили по домам читателей в рукописном виде. Позже Коржавин скажет:

— Каким же идиотом надо было быть в то время, намеренным идиотом, чтобы самому себе создавать веру! Мне казалось, что я кое-что понимал в происходящем, оказалось — нет. И теперь давно уже повсюду говорю: спасибо нашим органам, что они вернули меня к действительности.

Да, надежды на отступление сталинского тоталитаризма не оправдались в первые же месяцы после Великой Победы. В литературе с новой силой стал внедряться дух восхваления культа личности Сталина, трескучих парадных фраз, победных реляций, репрессивных методов руководства писателями. Снова на полный ход были запущены карательные механизмы сталинской системы, и среди новых жертв ее оказался Коржавин.

В постановлении на его арест и обыск было сказано:

«Написанные Манделем стихи антисоветского характера содержат клевету на советский строй, руководителей ВКП(б), социалистическую действительность и жизнь трудящихся СССР».

Получив три года сибирской ссылки, Наум многое стал понимать по-иному, часто вспоминал любимое выражение Бисмарка: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли». И он скрывал их, вплоть до того, что научился врать, признавая величие Сталина, благие деяния большевиков-революционеров, то есть, как он сам говорил, «добровольно впал в кретинизм».

Вот в таком состоянии он и приехал жить в Караганду к своему дяде по материнской линии после сибирской ссылки. А так как надо было добывать себе хлеб насущный на жизнь, Наум по совету родственника поступил в горный техникум. Там не только стипендию выдавали в то время, но и форму, предоставляли место в общежитии.

Казалось, еще один удар судьбы — и Наум навсегда порвет с поэзией. Лгать в литературе ему не хотелось, а писать правду тогда нельзя было, как он в том убедился на собственном горьком опыте. Даже такие зубры в поэзии, как Анна Ахматова, в то время ломались, отступали. Коржавин знал, что до 1949 года эта великая поэтесса не написала ни одной хвалебной строчки во славу Сталина, как это делали ее многочисленные преуспевающие коллеги. Даже когда ее исключили из Союза писателей СССР, даже когда лишили продовольственных карточек, пытались пришить шпионаж в пользу Англии (она встречалась в Ленинграде с пришедшими к ней в гости почитателями ее таланта — английским дипломатом Исайей Берлиным и сыном Черчилля Рандольфом)… Она все могла вытерпеть, выстоять, выдержать!

Но когда у нее забрали сына Льва Гумилева, отправили в лагеря смерти, ее мужественное сердце не выдержало. Она хорошо понимала, что дорога к освобождению самого близкого ей человека лежит только через Кремль. Достаточно одного слова Сталина, и любимый Левушка снова будет на свободе рядом с ней. И она приносит в жертву свое мировосприятие и совесть поэта, чтобы только спасти единственного сына. Больно покусывая губы, превозмогая свое внутреннее «не могу», она сочинила цикл стихотворений «Слава миру», который посвятила вождю всех народов СССР, несгибаемому борцу за мир Сталину. Позже она запретила их публиковать в своих книгах.

А тогда главный редактор журнала «Огонек» поэт Алексей Сурков чуть дара речи не лишился — неподкупная, недоступная Анна Ахматова… и вдруг в стихах восхваляет Сталина! Это же умопомешательство!

Что делать? И Сурков, подумав, посылает стихи Ахматовой в ЦК. Что скажут хозяева, так и будет. Вскоре ему позвонили из Кремля: печатайте!

Увы, несмотря на поклонные стихи Ахматовой, ее сына Льва Гумилева Сталин не освободил. Попыхивая трубкой, он сказал Берии:

— Пусть «монахиня» еще напишет порядочные стихи. А если выпустить ее сына, она опять возьмется чернить страну, в Англию помчится…

Коржавин был в шоке, когда прочитал в «Огоньке» стихи Ахматовой, посвященные великому кормчему. Не подделка ли? — засомневался.