Читать онлайн «Свободные размышления. Воспоминания, статьи». Страница 85

Желание создать эпос отвечало, как казалось тогда, в 1920-е годы, многим, небывалости исторической ситуации, в которой оказалась русская литература после 1917 года. Предполагалось, что начинается новая эпоха исторического, социального и духовного развития.

Собственная поэма, вернее работа над ней, убедила Пастернака в том, что эпическая поэма с ее обязательно прочным сюжетом и вовлеченными в этот сюжет персонажами неосуществима. Лирическому переживанию «годов лихолетья» оказалась созвучной «лирика» в старинном, идущем от XVIII века ее значении, когда главным лирическим жанром была торжественная или похвальная ода.

Поэтому в своих поэмах, написанных после «Высокой болезни», Пастернак опирался или на свои воспоминания («1905 год»), или на документы («Лейтенант Шмидт»), то есть обратился к поэтике прозаических жанров взамен не «вытанцевавшегося» эпоса.

1991 г.

Мы, наше поколение, узнавали стихи Слуцкого не по сборникам, а по машинописным копиям только-только возникавшего в середине пятидесятых годов самиздата. С тех пор мы жили с этими стихами. Они с нами остались, хотя некоторые из них были напечатаны в России только в конце 1980-х годов.

Той популярности, которую завоевал Слуцкий во второй половине 1950-х годов, хватило до середины следующего десятилетия. Для истории литературы это очень большой срок. Вспомним, что слава Пушкина, взмывшая после «Руслана и Людмилы», в 1820 году, в 1830 году сменилась читательским охлаждением и критическими развенчиваниями.

Феноменальный успех Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, затмивших и оттеснивших Слуцкого, вполне объясним. Эти поэты внесли то, что тогда было названо «самовыражением», а Слуцкий появился в печати с военной темой, уже многим неинтересной.

Слуцкий в этом смысле уникальное явление – поэт, у которого нет стихов о любви! Во второй половине шестидесятых годов это, вероятно, ощущалось новыми поколениями как недостаток, как неполнота. Он это почувствовал и понял, но не стал угождать изменившимся вкусам читателей. Он остался верен себе и своим темам, своему пафосу, как сказали бы во времена Белинского.

Чем объяснить, что поэт, заявивший о себе на переломе эпох как истолкователь сталинского правления и как проницательный угадчик грядущих социальных перемен, вдруг остановился и, как могло показаться, отстал от времени? В одной из ранних вещей из числа опубликованных только в трехтомнике он предложил такое определение поэзии: Быть мерой времени – вот мера для стиха!509

По-видимому, для того чтобы определить историческое значение и смысл сделанного Слуцким, надо попробовать найти его собственную, только ему принадлежавшую меру времени.

Предварительно несколько кратких замечаний об идеологическом и поэтическом ученичестве Б. Слуцкого. Мальчик, а потом и юноша Слуцкий жил в атмосфере относительного демократизма, какой еще сохранялся, пока Сталин не начав вводить в стране единомыслие, где-то в 1929 году. Принадлежность Бориса Слуцкого к еврейству усиливала в нем интернационалистские убеждения и надежды, которые еще не сменялись национально-державными лозунгами середины 1930-х. Советская власть дала евреям полное гражданское равноправие – с этим убеждением вырастал Борис Слуцкий, а его увлечение историей, особенно историей Великой французской революции 1789 – 1793 годов (тогда еще не приказано было считать великой только октябрьскую революцию 1917-го!), внушало ему убежденность в грядущей победе мировой пролетарской революции. Подобно Маяковскому, перекладывавшему в поэме «Владимир Ильич Ленин» строки из статей героя поэмы, Слуцкий строил стихи как поэтическое изложение слов этого же персонажа:

После домашних поэтических штудий в Харькове, где другом и учителем Слуцкого был Михаил Кульчицкий, они оба в Москве конца 1930-х годов были приняты в поэтический семинар Литературного института, которым руководил Илья Сельвинский. В этот семинар Слуцкий и его харьковские друзья-поэты пришли с солидной подготовкой, полученной в той школе, с которой не на жизнь, а на смерть воевал Сельвинский, когда был «мэтром из мэтров», в 1920-е годы, – в школе русского футуризма. Как Слуцкий писал в мемуарных заметках, опубликованных в 1989 году: «Нашим эпосом была история российского футуризма, его старшие и младшие богатыри, его Киевский и Новгородский циклы»511. И особое место среди героев этого эпоса занимал Хлебников. Молодые поэты в семинаре Сельвинского воспринимали его уроки через проверку футуризмом, тем более что, как вспоминал Слуцкий, «Битвы с конструктивистами тогда еще были свежи в памяти»512. Чему учил Сельвинский своих «семинаристов»? Некоторое представление об этих уроках можно узнать из его книги «Студия стиха» (1960). Как сообщается в аннотации к этой книге, «Многие годы посвятил Сельвинский воспитанию поэтической молодежи в Литературном институте имени М. Горького. Новая книга поэта является результатом этой педагогической работы. Однако книга Сельвинского не учебник, это живой и увлекательный рассказ мастера о своем ремесле, его размышления о поэзии, обобщения собственного поэтического опыта». Первый и основной раздел книги называется «Моя поэтика». Она, кроме общих и необходимых по ходу изложения популярных сведений по теории литературы и всего подробнее по стихосложению, проникнута борьбой с футуризмом и особенно с Маяковским, хотя в книге уже нет того задора, каким полны были ранние полемические поэмы Сельвинского, В большом разделе книги «О просодиях» из ста страниц одна треть отведена «тактовому стиху», где Сельвинский объясняет структуру примененной и разработанной им оригинальной системы стихосложения. Перед этим разделом идет критика просодической революционности стиха Маяковского. Так что и в 1960 году спор продолжается. А ведь Слуцкий пришел в семинар Сельвинского убежденным сторонником футуризма и особенно Хлебникова! Как же совмещались литературные притяжения и поэтическая практика несовместимых школ? Как мы узнаем со слов самого Слуцкого, он был благодарен Сельвинскому; об этом говорят его поздние стихи, дружественные, но беспощадные:

И еще одна строка, которая стоит многостраничных рассуждений: