Читать онлайн «Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях». Страница 24

И в самом деле. Следует затем восьмая, глава – продолжение сюжета «Сказки» и, наконец, глава девятая – знаменитое «отступление о безумии», центральный момент всей книги, одиннадцать небольших страничек, стоящих на уровне лучшего когда-либо написанного Свифтом, на уровне самых страшных, мужественных и горьких страниц мировой литературы.

Но это отступление тесно примыкает к самому сюжету «Сказки», являясь его завершением.

Свифт отнюдь не претендовал на оригинальность во внешнем построении сюжета своей притчи о трех братьях: боец, а не эстет, художник мысли, а не формалист, он никогда не гнался за дешевыми лаврами внешней выдумки. Прозрачность аллегории в сюжете «Сказки бочки» была им доведена до очевидности. Поэтому и дано старшему брату имя Петра (апостол Петр), второму – Мартин (Мартин Лютер) и третьему – Джек (Джон Кальвин). И похождения Петра рассказаны во второй и четвертой главах «Сказки» отчетливо, скупо, ясно, чтоб каждый увидел и понял, что автор имеет в виду. Мистификация, намек, парадоксы, гротеск – все это в отступлениях, в этих же главах «Сказки» энергичные и скупые мазки могучей и суровой кистью. И это понятно: католицизм в Англии уже до Свифта был достаточно скомпрометирован и ненавидим широкими массами; задача памфлетиста была не в обличении и осмеянии, а в наложении клейма, в выполнении приговора общественного суда. В немногих штрихах дает памфлетист историю и практику католицизма, применяя при этом изумительный метод, ставший впоследствии могучим оружием критического разума в борьбе с отжившими фикциями.

Через весь сюжет «Сказки бочки» проходит мотив одежды и всего связанного с ней. Три кафтана завещал отец трем братьям, судьба этих кафтанов – это судьба самих братьев. История католицизма – она и есть история украшения, то есть усложнения, обрастания кафтана. Движимый пошлостью, тщеславием, похотью, стал старший брат, а за ним и другие обряжать свой кафтан. Но что такое наряд? Это основа всего, говорит Свифт. Портной – великий демиург, вселенная – огромное платье, облекающее всякую вещь, шар земной – полный элегантный костюм, и человек – лишь форма платья – «микрокафтан». Следуют лаконичные, трагические в афористической четкости своей строки: «Разве религия не плащ, честность – не пара сапог, изношенных в грязи, самолюбие не сюртук, тщеславие не рубашка и совесть не пара штанов, хотя и прикрывающих похоть и срамоту, но легко спускающихся для обслуживания и той и другой». «Это сатира на фанатиков», – делает вежливое примечание к данному абзацу один из ранних комментаторов Свифта, сужая гениальный размах свифтовской мысли. Нет, в этих скупых строчках – они послужили основой пухлого и многословного трактата Карлейля «Сартор Резартус» – не о фанатиках речь; могучий ветер, сметая скалы, разметывает и песок, но не в песке ведь дело.

В приведенных строчках ключ к пониманию свифтовского метода, того метода – он основной и в «Гулливере», – каким он вел свою борьбу одиночки гуманиста против современной ему культуры и морали, и религии как части духовной культуры. История культуры, морали, а значит и религии, нынешняя практика культуры, морали, религии – это, по Свифту, история и практика облачения культурных, моральных и религиозных ценностей в одежды и покровы. И он, Свифт, снимает покровы, буквально разоблачает, раздевает, оголяет, отделяет внешнее от подлинного, видимость от сути и показывает, что за покровами – мерзость, гниль, ложь! Сдирающий покровы, срывающий маски – таким осознает он себя в современности, и отсюда его яростный вопль: я не с вами, я не ваш!

Так возникает его художественный метод, метод обессмысливания того, чему условным молчаливым соглашением придан фиктивный смысл. Очень простую вещь делает Свифт: не желая быть участником этой игры, он нарушает ее правила.

В четвертой главе «Сказки», завершающей критику католицизма, центральное место занимает описание основного католического обряда – таинственной мистерии пресуществления (евхаристии). Так, как Свифт, описал бы этот обряд человек, увидевший его в первый раз, знающий только то, что сейчас увидел. Результат подобного описания поражает читателя ударом грома: фиктивный, привнесенный в обряд смысл вышелушивается, и остается лишь шелуха, поражающая своей очевидной бессмыслицей оболочка.

Что требуется для пользования этим приемом – а он встречается и в «Гулливере», и в политических памфлетах Свифта, – особая гениальность выдумки? Нет, он очень прост, им пытались пользоваться многие и до и после Свифта. Но не каждому, так сказать, позволено его применять: это оружие трудное и опасное, оно применимо лишь в определенные политические эпохи и по плечу лишь человеку особого склада и своеобразного положения в своей среде. Для того чтоб прорвать круг условных фикций, нарушить правила игры, кажущиеся ненарушимыми, необходимо не столько понять, сколько посметь. И тому лишь дана эта гениальная смелость, кто чувствует за собой право судьи – но одиночки, обличителя – но по собственному закону, кто отвергает культуру породившего его общества и среды во имя далекого своего идеала.

Этот прием или метод – он чаще встречается в области художественного мышления, отсюда и стремление понять его как чисто литературный или даже литераторский прием, столь характерное для формалистов в литературоведении, отрывающих его и от человека и от эпохи. Но не возьмешь этот прием по абонементу из библиотеки приемов, не одолжишь на случай – он основной момент мировоззрения и еще более мироощущения художника. И когда встречаются на протяжении веков два художника во всем разные, но одинаково применяющие этот метод, – духовное их сродство несомненно и незыблемо. Так устанавливается родство Свифта с Толстым; можно ли не вспомнить, читая описание обряда пресуществления у Свифта, толстовское – в «Воскресении» – описание обряда причастия? Ведь тут моментами буквальное совпадение! Заимствование? Пустяки! Мироощущение, кровь и нерв творчества не заимствуют, тут духовное сродство. Чему ж удивляться – разве не был Толстой «срывателем всех и всяческих масок» в своей эпохе и среде? Через века и страны они родственны друг другу, одинокие бунтари, рвавшиеся за рамки своего окружения и времени и одинаково не желавшие видеть ростки будущего в настоящем.

Тематически шестая глава продолжает развитие сюжета «Сказки бочки», повествуя о похождениях третьего брата, Джека, – прозрачный псевдоним кальвинистов, пуритан, сектантов всех мастей, отколовшихся на протяжении шестнадцатого и семнадцатого веков от официальной англиканской церкви и тридцати девяти пунктов ее катехизиса и объединенных в общем термине – нонконформисты («несогласные»). Аллегория Свифта все так же намеренно прозрачна, стиль и метод те же, что в четвертой главе. Набрасывая скупыми штрихами сжатую историю реформации (бунт двух братьев против Петра), автор с громадной сатирической силой обнажает психологический смысл религиозной борьбы пятнадцатого и шестнадцатого веков, сняв с него покровы условленного понимания. Конечно, Свифту недоступен был анализ социально-экономических причин возникновения этих сект – крайне левого крыла протестантизма – в Европе и Англии; тем более он не мог понять закономерности, с которой разбитые кадры кромвелевской революции, разочаровавшиеся в создании «царства божия» на земле, сказали: «Царство божие внутри нас» – и устремились в лоно религиозного мистицизма. Но идейно-психологический пафос этого мистицизма он понял превосходно. Понял – и восстал против него как мыслитель-реалист, как художник-реалист, как человек могучего критического разума. Биографы и комментаторы радостно указывают, что сравнительная кротость Свифта в нападении на Мартина объясняется тем простым соображением, что не мог же он, в то время уже священник англиканской церкви, подрубать сук, на котором сидит, необузданная же ярость атаки на протестантские секты ничем не компрометировала его. Нет нужды оспаривать эти очевидные рассуждения, можно даже их принять и пойти дальше и глубже – это всегда рекомендуется при изучении Свифта.