Читать онлайн «Из пережитого». Страница 50

К тому же и в моей семье произошли изменения: брат Иван отделился, Павлу надо было идти в солдаты, мать слегла больной и безнадежно. Дома некому стало работать, и отец стал звать нас домой, и, видя, что с Цингером мы долго не проживем, по его несерьезному желанию жить простым земледельцем, мы и решили вернуться в Боровково, хотя я там успел поставить собственными руками ригу, сарай, разработал десятин восемь земли. Правда, Иван Васильевич Цингер не хотел, чтобы наша ячейка распалась и делал попытки принять в нее новых членов, и уже один из них, Сергей Удалов, мелеховский крестьянин, перебрался к нам на жительство, но, проживя месяца два, ушел, поладивши вновь со своим отцом. Другой раб Божий, Тимофей Журавлев, с которым Цингер был связан давно по плетельному делу, недолюбливал крестьянской работы и, долго проживши около нас, так и не решился к нам переехать. Других порядочных мужиков мы не находили и так и оставили всякие надежды на увеличение нашей коммуны. Да и Цингер понял воочию, что ни он сам, ни тем более его жена, пока у них есть барский двор, к крестьянской работе будут не способны, а отказаться добровольно от этой привилегии они не могли. Человек-животное здесь одерживал верх над человеком духовным. Он только тут увидал, как трудна и грязна крестьянская работа и как мало она дает материальных возможностей, и перестал ее идеализировать, да и Толстой ему говорил, что насильно на небо не влезешь и Царства Божия не заслужишь. Когда я от него ушел (весной 1900 г.), этим же летом я опять был у Льва Николаевича. В это время духоборы сидели в палатках около Батума и ждали, с одной стороны, помощи на переезд в Америку, а с другой — оформления своего выезда из России и разрешения на выезд в другие государства, а также и контрактации на пароходы. Для этого нужны были образованные люди, знавшие английский язык, и Лев Николаевич поручил мне просить от его имени И. В. Цингера, не согласится ли он за свой счет провожать духоборов в Америку и там помогать им в переговорах с канадским правительством. Цингеру очень хотелось отправиться в эту поездку, но он не мог достать для этого денег и с сожалением отказал Льву Николаевичу. После этого он вскоре заболел сахарной болезнью, долго лечился, но все же умер в Москве, в Екатерининской больнице. Умирая, он больше всего жалел о том, что мало ходил босиком по земле, в особенности после дождя, когда земля теплая. Лев Николаевич собирал большие пожертвования на духоборов и отдал им 12 тысяч рублей, полученные им с издателя «Нивы» за проданный ему роман «Воскресение», ради чего он сделал исключение своему приказу не получать гонорара за свои писания.

По моем возвращении от Цингера молва закрепила за мной звание отступника и безбожника и направила на меня все стрелы и общественного и начальнического притеснения. У меня была некрещеная дочь, что внушало особый страх у верующих женщин. На нее смотрели с сожалением, как на погибшую, и даже моя мать, уже лежавшая больной в постели, не могла, как говорила она, равно относиться к моим детям: «Эти вот дети, как дети, — а эта (некрещеная), как чурка какая». А отец, когда напивался пьян, ругал меня за это скверными словами и грозил избить. Но сам он, как начитанный и грамотный, мало верил Православию и инстинктивно не любил попов, а потому трезвый никогда не делал мне в этом никаких упреков. Пьяный же он подчинялся общему мнению и делал нам всякие неприятности. В первую же Пасху я заявил священнику, чтобы он в праздники не ходил в наш дом для молебнов, водосвятий Христа, но он на это возражал, что ходит не ко мне, а к моим старикам, которые настоящие православные. После же смерти матери отец стал и сам прятаться от попов. Когда они обходили нашу слободу, он нарочно уходил в ригу или улезал на печку. Священник с дьячком входили к нам в дом, мы с женой уходили в другую комнату. Они пели, что полагалось в этот праздник, и уходили. Я раз навсегда отказался им платить и участвовать в их службе. Без отца им все же было конфузно служить одним в нашем доме, и были случаи, когда священник, идя по деревне, искал моего отца, и когда находил, то давал ему на полбутылки, лишь бы он шел с ними в наш дом. Ему неудобно было обходить мимо, так как и другие, на меня глядя, перестали бы их принимать, не видя в этом никакого наказания для меня. Дальше мы в своем доме не имели уже ни масла, ни лампады. Они приходили и говорили, что надо накрыть стол и зажечь огонька. Я отказался, говоря, что не имею ни масла, ни лампады, тогда дьячок зажигал свою свечку, приклеивал ее к стенке, и они все же служили и уходили. И этак продолжалось два года и больше. Как-то перед Рождеством я был по какому-то делу у священника, и он мне сказал: «Как же, Михаил, а на праздник-то я все же к вам приду». Я сказал, что из избы никого не выгоняю, но что, как и всегда, платить им не буду. Он обидчиво сказал: «И как тебе не стыдно, Михаил, точно ты не знаешь, что мы ходим не ради платы, а исполняя свой пастырский долг».

— Вот, — говорю, — если бы вы это в каждом доме говорили и не требовали платы, а то мне-то вы так говорите, а другие идут ко мне жаловаться на вас, что вы дорого берете, особенно за свадьбы.

Его жена (попадья) была в соседней комнате и слышала наш разговор. Как женщина, она не выдержала упрека, подошла ко мне и гневно заговорила, торопясь:

— Дорого берете, дорого берете!.. Это десять-то лет учившись… пять тысяч проучили… а тут собирай с вас по пятачку 30 лет, да еще говорят: дорого берете!

Я возразил, что мужики не виноваты, что они пять тысяч проучили. Отдавали бы, говорю, детей в работники, тогда бы и пяти тысяч было не надо.

То ли священник обиделся на это, то ли ему консистория разрешила обходить мой дом, но после этого Рождества (в которое он все же пришел к нам) больше он к нам не ходил, и лишь когда мать была близка к смерти, он пришел ее напутствовать с дарами.

В это время, неделей раньше, у нас родился еще ребенок — девочка, которую мы также не крестили ни в какую веру. Особоровавши мать, священник с тоскою и гневом обратился к матери:

— Ах, Аксинья, Аксинья (так звали мою мать), и что же это в вашем доме делается? Разве тебе не жалко губить дутей, ведь они как щенки не крещеные-то, куда они последуют, если умрут, ведь ты отвечать за них будешь.

— А я что же с ними сделаю? — говорила мать. — Они меня не слушаются, а я сама последние дни доживаю.

— К властям предержащим обратилась бы, в волостной суд пожаловалась, — наставлял он ее, — за это и постегать можно, у тебя тоже власть родительская.

А затем, обращаясь к моей жене, наставительно заговорил: