Читать онлайн «Дух, брат мой». Страница 65

…Огромный мужик в шароварах, шедший впереди меня по узкой тропке, раздвинул стволом автомата виноградную лозу, и мы скрылись в зарослях зеленки. Через десять минут я вдруг понял, что ведет меня по джунглям отнюдь не человек Амира Саида Ахмада, и очень четко осознал факт того, что никому до меня уже нет и никогда не будет никакого дела — советские войска давно ушли из Герата.

Кишлак Дэхзак, из которого и был родом Ага Голь, как и большинство деревень, окружавших Герат, представлял собой «огородные грядки». По левую сторону от узкой тропки, по которой мы двигались вперед, в низине шел ряд остатков стен строений, некогда служивших афганцам жилищами. А метрах в пяти от этих завалов протекала речка Рай. Приток Герируда был не широк — всего метров пять-шесть. Однако когда я попытался промерить его глубину, длинная палка не достала дна, а уплыла на юг, вырванная из рук сильным течением. Ага Голь то и дело оборачивался, проверяя иду ли я за ним или отстал. Он аккуратно дотрагивался до моего правого плеча стволом автомата, чтобы я случаем не переместился с тропинки вправо: по его словам там все было заминировано. В том, что он говорил правду, я убедился уже через несколько минут, увидев колышки, которыми афганцы отмечали места, где они обнаруживали мины. У одного из ориентиров, воткнутых заботливой душманской рукой у края тропки, я остановился и указал Ага Голю на проводок, который выходил из-под земли сантиметрах в тридцати от вбитого в траву светлого колышка. Мой провожатый присел, что-то прошептал себе в усы и сказал: «Ташакор» (спасибо). С таким же успехом «ташакор» ему мог сказать и я. Через пару часов, которые мы бродили по кишлакам, трудолюбивые афганцы уже разминировали этот неприятный сюрприз, как они сказали, «от детских шалостей». Ловушка представляла собой довольно сложное устройство из противопехотной мины, соединенной с двумя артиллерийскими снарядами. По словам «саперов», воевать и разминировать они учились не только у иностранных инструкторов, но и у советских солдат. Этот опыт не пропал даром. Минно-взрывное дело они освоили в полной мере.

За минным полем, справа от тропинки, нескончаемым рядом шло афганские кладбище. Такого длинного я, пожалуй, еще в Афганистане не видел. Если бы не знать афганских реалий, то можно было бы предположить, что местные жители отгоняют привязанными к палкам зелеными и белыми ленточками птиц от посевов. Однако никаких посевов не было и в помине. Весь взгорок, тянувшийся вдоль тропы, состоял из кучек камней — могил погибших афганцев. По словам бородача, людей хоронили прямо напротив их домов, чтобы потом не запутаться, кто где лежит. Вообще-то кладбище в афганской деревне на центральной улице никогда не располагается. Все как у людей — поодаль от жилищ. Но тут случай был особый. Люди в Дехзаке жили все годы войны вахтовым методом. Когда очередная партия людей, отдохнувших от войны, возвращалась из Ирана, другая, сторожившая кишлак, передавала им из рук в руки свежие захоронения и отправлялась менять их в Иран. Шла война, люди гибли, исчезали, не возвращались с чужбины. Поэтому старейшины и решили сделать это кладбище столь «понятным». Если хоть кто-то из мужчин останется в живых — он расскажет потомкам, кто где лежит, а они в свою очередь воздадут им надлежащие почести.

Приходившие в кишлак из Ирана семьи были вынуждены брать на войну и детей. В соседней мусульманской стране голодные афганские дети никому нужны не были. Лагеря беженцев были переполнены. Люди буквально дрались там за любую работу, и кормить лишние рты ни у кого не было возможности. Ребятишки вместе с родителями возвращались в кишлак. Это были обыкновенные дети. И ничто не могло удержать их о того, чтобы побегать там, где нельзя и поиграть тем, чем нельзя. Они лишались рук и ног. Они погибали, раздавленные обломками собственных домов, рассыпавшихся от разрывов артиллерийских снарядов. Они ненавидели шурави и их пушки. Они любили своих живых и погибших отцов, убивавших советских солдат и закрывавших их своими телами от падающего с неба железа. Обычные дети, похожие на детей любой страны, просто лишенные детства.

Тропинка пошла петлять вдоль русла Райруда, пока не привела нас к еще одному кладбищу. Здесь мой провожатый ступал по земле без соблюдения каких-либо мер безопасности. Вероятно, здесь ему был знаком каждый камень. Я не ошибся. Все эти камни он наносил сюда своими руками. Под ними лежали его брат с женой и трое их сыновей. Дом Ага Голя, где проживала вся их большая семья, был разрушен советским артиллерийским снарядом в 1364 году по мусульманскому летоисчислению. По счастливой случайности или несчастью самого Ага Голя в тот момент дома не было, а когда он вернулся, несколько дней разбирал с соплеменниками завал в надежде найти хоть кого-то живым. Не удалось, все погибли в один миг.

Я стоял у груды глины и камней, некогда бывшей домом, в котором жила дружная афганская семья. Стоял, опустив голову, ничего не мог сказать в ответ на его немой упрек. И хотел сказать, да не смог. Любые слова были бы пустыми и глупыми перед человеческим горем. Голь взошел на вершину пригорка и сел на землю, бросив рядом автомат и закрыв лицо руками. Я подошел к нему, сел рядом. Так и сидели молча, оба опустив лица вниз, пока к нам не стали подходить люди. Они все были с оружием, на головах — у кого чалма, у кого тюбетейка, в коричневых шароварах и смешных резиновых калошах с загнутыми кверху носами. Подходили и садились рядом, также молча клали на землю автоматы и с любопытством смотрели на меня.

Ага Голь оторвал руки от лица — глаза его стали в одночасье красными и воспаленными, как будто он долго плакал или курил чарс, однако лицо было сухо. Он начал говорить медленно, с трудом, как бы выдавливая из себя слова. «Вам это было нужно? Вы этого хотели? Что же вы за люди такие? Ведь много живет в провинции шурави, но они совсем не такие как вы».

При слове «шурави» глаза у окруживших нас афганцев полезли на лоб. Они попеременно задавали Голю вопросы о том, зачем он меня сюда привел и действительно ли я советский. Голь молчал, и я вынужден был сам подтвердить, что являюсь гражданином Советского Союза. Сразу последовал вопрос, откуда я знаю их язык. Не знаю уж почему, но в тот момент мне показалось, что нужно говорить только правду и что если я буду лгать, они это быстро поймут и вряд ли меня выпустят обратно. Я рассказал все как было, что учил фарси в университете, а на дари научился говорить уже в Афганистане — в Кабуле и Джелалабаде. Духи сразу проверили мои знания иранского, а заодно задали пару вопросов на пушту. Мой ответ их, по-видимому, удовлетворил, они постепенно немного успокоившись, завели долгий и нелегкий разговор. Узнав, как я попал в Афганистан и кем был в первые годы Апрельской революции, они назвали меня талибом, так и не поверив, что посетить их страну в качестве военного переводчика мне, как и многим другим, пришлось не совсем по своей воле. Гневными возгласами были встречены мои слова о танковой бригаде. Они чуть стихли лишь тогда, когда духи узнали, что дело было не в их родной провинции, а в Джелалабаде. Странно, но именно в тот момент я сделал для себя еще одно открытие. И я, и эти афганцы воспринимали танкистов не как экипажи бронетехники, а как артиллеристов, а минометчиков — не как артиллеристов, а как пехоту. Услышав, что я в Афганистане уже девятый год, окружавшие меня люди разом смолкли и вопросительно уставились на меня. «Разве такое бывает?», — спросил один из них. Я ответил, что в жизни есть место всему.