Читать онлайн «Московские обыватели». Страница 67

— Для вас, — говорит, — еще люминацию надо делать… — Ну, это насчет фонарей, дескать, освещение. — Так у меня, — говорит, — для вашего брата огаревская люминация.

И наставил им фонари под глазами. Как звезданет — фонарь и загорится… Как двинут эти хиванцы из сада, аж пятки засверкали.

— Бежим, — говорят, — ребята! Осман-паша пришел!

Всех разогнал Огарев и приказал вычистить сад. Одного этого навозу вывезли сто возов. И сторожей с метлами приставили. Как идет какой квартирант, так его тычком в морду метлой, а то и по башке. А на воротах дощечки такие были вывешены — ну, вроде как бы таблички, объявление такое — дескать, в саду сквернословить не дозволяется…

Сколько правды, а сколько вымысла в народном предании, мог бы поведать только сам Николай Ильич Огарев, чей прах покоится на кладбище Алексеевского монастыря, ныне заасфальтированном. Но московские полицмейстеры воспоминаний не писали, им и без того дел хватало, начиная от поимки грабителей и кончая чистотой мостовых.

В Москве в сентябре 1893 года торжественно отпраздновали полувековой юбилей государственной службы почетного опекуна Московского присутствия Опекунского совета учреждений императрицы Марии, управляющего московскими сиротскими заведениями, директора Московского главного архива Министерства иностранных дел, председателя Государственного древлехранилища и Комиссии печатания грамот и договоров, почетного члена Академии наук, Публичной библиотеки и нескольких десятков других научных обществ, прозаика, историка, действительного тайного советника барона Федора Андреевича Бюлера.

Чем же прославился потомок патрициев вольного города Нюрнберга, что москвичи, всегда недолюбливавшие немцев, усердно чествовали его в дни юбилея?..

Слова благодарности этому суровому с виду, но доброму сердцем человеку не раз слетали с уст как прославленных историков П. И. Бартенева, И. Е. Забелина, Н. И. Костомарова, М. П. Погодина, С. М. Соловьева, так и молодых ученых, живших в Москве или приехавших сюда за знаниями. Один из последних, Александр Кочубинский, когда весть о смерти Бюлера долетела до Одессы, воскликнул: «Да, кто из русских молодых и немолодых ученых, ученых заграничных, например румынских, мадьярских, съезжавшихся в течение последних двух десятков лет в Москву, в знаменитый Архив на Воздвиженке, не проронит слезы над свежей могилой на вид сухого, чопорного, но в душе добрейшего старика, который широко настежь во имя науки открыл двери Архива для всех, для малых и великих, для всех, жаждавших воды от источника, после того, как они раньше заботливо закупоривались!..»

Нынче в российских архивах нередко можно наблюдать, как архивные чиновники заботливо стараются отвадить исследователей от работы в подведомственных им учреждениях. Документы не выдают ученым, ссылаясь на то, что они ветхие или не переплетены, что над ними сейчас работают служащие архива, что они заштабелированы и т. д. Или просто: прячут описи дел тех или иных фондов и недоуменно разводят руками — мол, не ведаем, куда затерялись. Поэтому нынче с завистью читаешь воспоминания историка литературы Дмитрия Языкова о главной стороне деятельности директора Московского главного архива Министерства иностранных дел:

«Нам пришлось заниматься в этом учреждении в первые годы после его переселения на Воздвиженку. При первом же шаге в Архив пишущий эти строки, только что окончивший курс в университете, был приятно поражен как общим радушием служащих, так, особенно, приветливым приемом со стороны самого директора. Затем, по мере того как шли наши дальнейшие занятия над архивными рукописями, барон, имевший обыкновение ежедневно обходить залы Архива, все более и более интересовался ходом работ, как у нас, так и у всех занимавшихся лиц. Он подходил к каждому из нас, расспрашивал об успехе занятий, ободрял, а иногда, не видя кого-либо из занимавшихся в течение нескольких дней, старался узнать о причине отсутствия и даже, как нам известно, посылал записки к отсутствующим лицам, справляясь, почему они не посещают Архива».

Швабский барон, послужив России как дипломат, став в 1873 году директором самого бесценного русского архива (ныне его фонды хранятся в Центральном государственном архиве древних актов), очень скоро на деле доказал свою бескорыстную любовь к русской старине и страсть к изучению русской истории. Он добился, что старинный архив переехал из тесного и темного помещения в глухом переулке за Покровкой, в специально приспособленное под древлехранилище здание на Воздвиженке. Сюда со временем Бюлер перевез рукописи и картины из сырых подвалов кремлевских теремов. Под его руководством начались научная каталогизация и публикация бесценных исторических документов. Две тысячи книжных томов и эстампов собственной библиотеки, сто семьдесят четыре старинные рукописи, богатейшую коллекцию автографов и четырнадцать томов собственного фамильного архива барон Бюлер принес в дар родному архиву. Среди них — черновики посольских речей прошедших веков, собственноручные записки Екатерины II, письма А. В. Суворова…

Бюлер напечатал множество собственных исторических статей в журналах «Русский вестник», «Древняя и новая Россия», «Русская старина», «Русский архив» и других. Не брезговал Федор Андреевич и «презренной прозой», напечатав в 1843 году в журнале «Отечественные записки» изящную светскую повесть «Ничего».

Но москвичи — народ сметливый. Они не станут чествовать всем городом ученого человека, который всего-навсего занимается своим любимым делом, притом малопонятным большинству обывателей. «Нет, — говаривали старожилы, — ты прежде послужи обществу!» Под этим выражением подразумевались дела милосердия и благотворительности. И здесь Бюлер был одной из самых значительных фигур. Многие годы он с присущей ему скрупулезностью и терпением занимался улучшением быта малолетних сирот. Под его надзором и не без помощи его капиталов во многих московских училищах появились новые лазареты, капитально отремонтировали учебные помещения, была улучшена пища. По его настоянию городское общество помогло многим учебным заведениям обзавестись собственными храмами и часовнями. По собственному признанию Бюлера, несмотря на то, что его отец был лютеранин, окружавшая его московская жизнь сделала из него «ревностного православного христианина и вполне русского человека». «В Бога верую, — писал он, — не только потому, что в море ему маливался, но и бывал на войне, да и в мирное время спасаем был им не раз от смерти, бывшей у меня уже за плечами».