Читать онлайн «Я был адъютантом генерала Андерса». Страница 16

Начиная свою работу, я решил привлечь к сотрудничеству молодежь. Я намеревался внушить руководителям, чтобы они опирались на молодых офицеров, людей способных, которых у нас было очень много. Это были ребята энергичные, готовые пожертвовать собой, не зараженные угодничеством, горечью и разочарованием, жаждущие служить Польше. Когда в ноябре 1939 года я приехал в Париж, то убедился, что в новом правительстве Сикорского самый большой голос имели санационные «двуйкажи», целый аппарат которых сохранился на Западе нетронутым, а также высшие санационные офицеры, которые постепенно, но настойчиво, благодаря своим высоким военным званиям и знакомству, втирались в штаб Сикорского. Один из важнейших и самых существенных разделов работы — деятельность в Польше, была поручена Соснковскому, а санация, которая довела страну до сентябрьской катастрофы, не только не была привлечена к ответственности за свои происки, но начинала вновь верховодить и снова все забирать в свои руки.

Я начал тогда объединять молодых офицеров, имеющих одинаковые со мной взгляды на санацию и предсентябрьский режим.

После бесед с капитаном Мацеем Каленкевичем, Яном Гурским, Здиславом Тулодзецким, Ядзвинским и рядом других я приступил к созданию «группы молодых». Не знаю, кто дал это название, может быть санационная «двуйка», а может и сам Сикорский, который хорошо о нас знал как непосредственно от меня, так и от своих генералов Модельского и Пашкевича, которые от его имени часто приходили на наши собрания. Во всяком случае это название за нами закрепилось и с течением времени стало довольно известным.

Мы не создавали какой-либо организации в строгом смысле с собственным уставом. Мы были заинтересованы лишь в том, чтобы держаться вместе и помогать Сикорскому.

Собирались мы главным образом у меня на квартире, на улице Риволи, 178, недалеко от отеля «Регина». На собраниях обсуждали вопросы политического положения, оказания помощи Польше, сотрудничества с Сикорским. Как правило, такие собрания были открытыми, на них мог приходить любой желающий.

Через несколько дней в соответствии с приказом я вновь явился к Соснковскому. У меня было достаточно времени, чтобы должным образом оценить его и ознакомиться с его работой. В определенной степени я был связан по работе с его ведомством, кроме того, мои коллеги капитаны Каленкевич и Джевецкий входили в штаб Соснковского. Многие из нашей группы, например капитан Антосевич, поручик Богданович, подпоручик Гродзицкий и другие являлись курьерами, ездившими в Польшу.

Соснковский, по моему мнению, не обладал и каплей силы воли. Он был совершенно бесхарактерным и в жизненных ситуациях беспомощный, но упрямый. Заботился он лишь о собственном удобстве, стараясь всюду сохранить видимость приличия. В этом он был особенно заинтересован. На нем лежала ответственность за послемайский режим и компрометацию нашей армии. Это угнетало его и влияло на поведение и принимаемые решения. Я убеждался и в том, что мнение о Соснковском, распространенное еще в Польше, подтверждалось.

Ближайший приятель и соратник Пилсудского еще со времен легионов, Соснковский только благодаря ему пользовался в Польше большим почетом, получая по линии военной иерархии самые высокие посты и почетные звания. Однако когда пришел час «майского испытания», Соснковский не оправдал возлагаемых на него надежд, поэтому 1926 год стал переломным в его жизни. В перевороте, организованном Пилсудским, никакой роли он на себя не взял. У Соснковского попросту не хватало решимости. Он не знал на чью сторону стать. Честь солдата, о которой он столько распространялся среди окружавших его офицеров, присяга, принесенная президенту, требовали, чтобы он стал на сторону президента Речи Посполитой. Но он не мог выступить против Пилсудского. Это было не в его характере. Слишком уж он обязан был Пилсудскому всем достигнутым в жизни. Желая соблюсти видимость порядочности, о которой он больше всего заботился, будучи командиром корпуса в Познани Соснковский инсценировал самоубийство. Вылечившись и получив прощение, он позже принимал участие в правительствах санации в качестве одного из самых высоких военных лиц. Он являлся украшением и обязательным участником всех высоких собраний и охот.

После смерти Пилсудского в 1935 году его надежды на получение маршальской булавы были обмануты, так как придворная камарилья во главе с Венявой-Длугошевским вручила эту булаву Рыдз-Смиглы, который пользовался большими симпатиями президента. Соснковский обиделся и на президента, и на Рыдз-Смиглы. Но это было лишь внешне и проистекало не из иных взглядов на методы и форму правления в Польше, а из чувства обиды, ведь Соснковский считал себя духовным душеприказчиком маршала Пилсудского.

Это не мешало Соснковскому во Франции усиленно стараться подчеркивать, что он не был сторонником предсентябрьского режима и чуть ли не преследовался им. Он утверждал, что якобы видел творившийся у нас балаган и хаос, и только из высоких побуждений, не выступил активно против этого. Ему трудно было объяснить по существу, почему, собственно, он не соглашался с предсентябрьским режимом: потому ли, что, в его понимании, он был недостаточно фашистским или недостаточно демократичным. Вернее же всего потому, что он не играл в этом режиме решающей роли. Во всяком случае очевидно лишь одно: он не был способен ни на сопротивление, ни на протест. И сейчас он являлся опорой всего того, что было перед сентябрем.

Как-то в первой декаде декабря, когда я снова пришел с докладом с Соснковскому, он принял меня в своем кабинете в «Регине». Мы беседовали больше часа. Я изложил генералу свои соображения о положении в Польше. Как раз в это время мы составили инструкцию для подпольной работы в стране, а он должен был ее утвердить. Я обратил внимание на то, что на ответственные должности назначаются старшие офицеры, те, кто не выдерживал испытаний в трудные для страны минуты. На это генерал спокойно ответил, что «ведь они будут пользоваться псевдонимами, поэтому никто не будет знать, кто тот, кто этот». Я заметил, что подобная позиция может повредить делу, особенно если учесть, что уже происходили затруднения в связи с плохой организацией перехода через границу. Генерал откровенно заявил, что ведь ответственных постов за границей так мало...

Меня поразил такой подход. Невежество и потворство Соснковского были столь велики, что их невозможно понять, а тем более простить.

Соснковский стал мне жаловаться на порядки, прежде всего на нынешнее правительство и штаб верховного главнокомандующего. Он говорил об отсутствии согласованности между ним и Сикорским, между его офицерами и офицерами Сикорского. Соснковский подчеркивал отсутствие взаимного доверия и трудности порожденные этим. Он говорил о претензиях при подборе людей на различные важные посты. Хотя, по его словам, существует письменное соглашение о разделении функций и сотрудничестве, а также об ограничении возможности перестановок кадров. Как ни странно, но именно это обстоятельство содержало в себе, кроме положительных, и отрицательные стороны. Соснковский давал понять, что все обстоит плохо, раз не он назначен президентом. По его мнению все было бы иначе. Он имел бы большую свободу действий, а так он связан и отодвинут на второй план.