Читать онлайн «Генрих Гиммлер». Страница 63

«Из-за блеска гиммлеровских очков я почти никогда не вижу его глаза… Поэтому у меня появилась привычка смотреть ему в лоб, прямо над переносицей, и, похоже, уже через несколько минут это вызывает у него странное беспокойство. Он начинает что-то писать или заглядывает в ящик, лишь бы избежать моего взгляда. По этому поводу… он сказал: «Я могу убрать Риббентропа только с помощью Бормана, и результатом будет еще более радикальная политика».

Геббельс, который в марте 1943 года лично беседовал с Герингом в надежде сформировать некую группу представителей старых лидеров для противодействия дурному влиянию Бормана, Риббентропа, Ламмерса и Кейтеля, считал Гиммлера, по меньшей мере, потенциальным союзником. В теории все выглядело так — Геринг, преодолев, наконец, свою усталость, должен снова собрать довоенный совет министров, президентом которого в то время был, и посредством этого составить оппозицию вместе с Геббельсом, Гиммлером, Шпеером и Леем. В мае Геббельс с гордостью записывает в дневник, что Гиммлер одобрительно отозвался о его департаменте и согласился с резкой критикой Фрика, министра внутренних дел, в котором он осудил отсутствие властности. С другой стороны, Земмлер, адъютант Геббельса, который в это же время вел собственный дневник, записал в марте, что Геббельс одинаково не доверял и Гиммлеру, и Борману — «каждый из этой тройки старался не спускать с остальных глаз».

Нельзя сказать, что Борман относился к Гиммлеру недружелюбно; просто он твердо поставил себя между фюрером и Гиммлером, чья полевая штаб-квартира в Биркенвальде, в Восточной Пруссии, находилась лишь в тридцати милях от Волчьего Логова. Для Бормана (чей отец некогда был музыкантом и, по словам Риббентропа, до 1914 года часто играл в оркестрах на английском побережье) Гиммлер всегда оставался «Дядюшкой Генрихом». Будучи партийным канцлером, управляющим всей национальной партийной машиной, Борман мог без особого труда подорвать влияние даже таких авторитетных людей, какими Геббельс и Гиммлер стали между 1943 годом и концом войны.

Гиммлер, тем временем, строит свой собственный и довольно мощный бюрократический аппарат; вдобавок к полевым войскам Ваффен СС, в службу управления СС принимаются еще около 40 000 человек, в то время как Главная служба имперской безопасности состояла примерно из 60 000 человек. Когда генерал Хайнц Гудериан, специалист по моторизованным способам ведения войны, который был вновь призван Гитлером после временной отставки и назначен генерал-инспектором танковых войск, встретился с Гиммлером 11 апреля в Берхтесгадене, он обнаружил, что тот совершенно не согласен с любым объединением новых бронетанковых дивизий СС с армией. Ни Гитлер, ни Гиммлер не желали видеть СС, личную армию правительства, слившейся с вооруженными силами рейха. Не смог он также склонить Гиммлера к тому, чтобы повлиять на Гитлера в направлении передачи больших полномочий армии; у него «создалось впечатление такой непреодолимой уклончивости», что он отказался от самой мысли «обсуждения с ним ограничения гитлеровской власти».

Одновременно с расширением Ваффен СС, Гиммлер обращает взор в другую сторону, откуда в будущем может прийти поддержка его власти. В апреле 1943 года он впервые посещает ракетный институт в Пенемюнде и встречается с ученым и солдатом, занятым исследованиями и разработкой ракет на жидком топливе, генерал-майором Вальтером Дорнбергером. Первая экспериментальная ракета из серии, позже известной как V2, была успешно запущена еще в октябре 1942 года, и Гиммлер очень хотел поближе познакомиться с этим тщательно охраняемым секретным оружием, разработке которого Гитлер пока не дал полного приоритета[90]. Дорнбергер так описал внешность и манеры Гиммлера:

«Он показался мне похожим на интеллигентного учителя начальной школы, определенно в нем не было ничего жестокого… Из-под средней величины бровей, сквозь блестящее пенсне, на меня изучающе смотрели серо-голубые глаза. Аккуратные усы под прямым, правильной формы носом прочерчивали темную линию на нездорово-бледном лице. Губы были бесцветными и очень тонкими. Меня удивил лишь совершенно не выступающий подбородок. Кожа на шее была дряблой и морщинистой. Когда он улыбался своей насмешливой и немного презрительной улыбкой, обнажались два ряда великолепных белых зубов. Его тонкие, бледные, почти что девичьи руки в течение всего разговора неподвижно лежали на столе».

Очень быстро Дорнбергер понял, чем интересуется Гиммлер.

«Я приехал, чтобы защитить вас от саботажа и предательства», сказал он. Пенемюнд слишком заметен; его охрана становится задачей государственной важности, а не только делом армии, под чьей юрисдикцией он формально находится. Прощаясь, Гиммлер пообещал Дорнбергеру, что еще вернется, и они продолжат обсуждение.

«Ваша работа меня чрезвычайно заинтересовала, — сказал он, — и, возможно, я смогу вам помочь».

Вмешательство СС в работы Пенемюнде началось сразу же после этой встречи. Начальник станции, полковник Зансен, опытный человек, проработавший в Пенемюнде несколько лет, был внезапно смещен без всякого извещения соответствующих армейских департаментов. Это было сделано по приказу Гиммлера под каким-то, совершенно пустяковым предлогом, который СС отказалась назвать. Дорнбергеру удалось вернуть Зансена при поддержке генерала Фромма, главнокомандующего резервной армией, под чьим командованием находился Пенемюнде. Уже после войны Дорнбергер узнал, что профессору фон Брауну, который был одним из старших ученых офицеров института, было секретно предложено руководить всеми исследованиями в Пенемюнде в случае перехода его под юрисдикцию СС. Фон Браун это предложение отклонил.

Второй визит Гиммлер нанес 29 июня; он приехал, сидя за рулем небольшого собственного бронеавтомобиля. Как и обычно, он произвел большее впечатление в личном общении, нежели на публике. Дорнбергер так описал его на встрече с ведущими исследователями:

«Гиммлер обладал редким даром удерживать внимание слушателей. Откинувшись назад и закинув ногу за ногу, он сохранял на лице дружественное и в то же время заинтересованное выражение. Его вопросы показывали, что он безошибочно схватывал все, о чем говорили ему техники. Постепенно беседа перекинулась на войну и волнующие всех нас вопросы. Он отвечал без колебаний, спокойно и откровенно. Лишь изредка, сидя опершись локтями на подлокотники кресла, он подчеркивал свои слова, постукивая друг о друга кончиками пальцев. Жесты его были спокойны и неэмоциональны. Это был человек без нервов».

Похоже, ему нравилось говорить о политике с этими людьми, чьи интересы лежали в области науки и техники. Он говорил о Европе как о социальном и экономическом блоке, управляемом безупречной в расовом отношении Германией, которая достигла взаимопонимания с Америкой и Англией, чьи основные интересы лежат за морями. Славянский блок представляет для Европы большую опасность, и именно поэтому Гитлер был вынужден начать войну с Россией, прежде чем славянские народы объединились в непобедимую группу под российским руководством. Он сравнил западноевропейского рабочего, с его высокими требованиями к развлечениям и жизненным стандартам, с русским рабочим, который беззаветно предан интересам производства и готов в любой момент наводнить рынок дешевыми товарами. Так что эта война не только политическая, но и экономическая. Они заспорили об оккупации Германией Польши — «Гиммлер блеснул очками. Может быть, я ошибаюсь, — писал Дорнбергер, — но мне показалась, что его непоколебимая, непроницаемая маска дружелюбия на мгновение упала». Польша нужна нам для колонизации, сказал он. Уровень рождаемости поляков должен снижаться до тех пор, пока количество немецких поселенцев не станет достаточным для занятия территории. «Мы позволим молодым немецким крестьянам жениться на породистых украинских девушках и получим здоровое поколение, приспособленное к жизни в тех условиях… На всей захваченной территории мы должны применять жесткое государственное планирование и людских ресурсов, и материальных», — добавил он. Дорнбергер с коллегами сидел и очарованный и возмущенный манерой, в которой Гиммлер представлял свою политику, о которой он высказывался «доходчиво, просто и естественно». «Меня потрясла та обыденность, с которой он это все преподносил. Но все же, несмотря на это, я восхищался даром Гиммлера излагать сложные проблемы в двух словах, которые были понятны любому и описывали самую суть дела».