Читать онлайн «Александр Керенский. Демократ во главе России». Страница 61

Ведь все здравомыслящие люди России с ужасом смотрят на дилетантов, играющих Россией, но боятся говорить, ибо за Вами власть, и, может быть, мне предстоит за это откровенное письмо любоваться геранями в облагороженной камере тюрьмы.

Но все равно, больше нет сил молчать. Чаша терпения переполнилась. Ведь наука ваша происходит на живом теле России и Ея населения. Закричат люди криком: дайте порядок, дайте возможность жить и дышать не только каторжникам и убийцам!.. Вам аплодировали, пока вы обещали и разрешали, но вот вы разрешили всё, больше ни давать, ни обещать нечего… и по Вашему адресу посыпались проклятия за обманутые мечты.

Павла Тетюкова».

Она была не единственной русской женщиной, столь беспощадно и «боевито» относящейся к Керенскому. Арестованный им, но избежавший суда бывший дворцовый комендант генерал Воейков с удовольствием замечает в мемуарах, что, когда Керенский делал доклад в Нью-Йорке, в театре «Сенчури», в присутствии 5000 человек, спустя тридцать лет после событий 1917 года, «к нему перед докладом приблизилась дама с букетом цветов в руках и нанесла оскорбление действием». Это, однако, не помешало неустрашимому Керенскому начать доклад. Еще ранее, во Франции, на одном из его многочисленных докладов на тему «Канун февраля» он сказал, что «не февраль развалил армию, на что раздался женский голос: „А приказ № 1!“ Ответом был истерический возглас лектора: „Вы ошибаетесь, мадам!“

Ошибочность этого приказа Александр Федорович признал и уже через неделю после его выхода с помощью Гучкова изымал, где было возможно. Урон революции приказ нанес значительный, но, конечно, не он один был причиной ее провала. А причин было несколько. Они выявятся и станут со временем понятны Александру Федоровичу. Таких яростных максималистских критиков, как Павла Тетюкова, у Керенского было немного. Пять тысяч (!) эмигрантов пришли на встречу с ним в театр «Сенчури», приветливо встретили и тепло проводили. Не мог он объяснить каждому своему критику, что Деникин, Корнилов и другие генералы были непримиримо настроены против роли Советов в управлении армией или, как Колчак, не могли найти с ними общий язык. Модель управления страной с участием Советов, по сути его детище, являла собой реальное участие широких слоев населения в деятельности правительства, которому Советы отдали все полномочия. Они мыслились «совещательным органом и сделали много полезного», как признавал Керенский, в том числе и в войне с Германией. Он не мог предположить, что они быстро большевизируются. И Ленина он не защищал, но относился к его действиям беспечно. Выжидал, когда он образумится, верил ему, что большевики дождутся выборов в Учредительное собрание, где будут решаться все вопросы государственного устройства. Он мечтал о создании коалиционного правительства, в которое войдут все партии России, войдут большевики и подчинятся решению большинства.

Это было его роковой ошибкой, но он строил Россию по образу и подобию самых цивилизованных стран мира, и к октябрю 1917 года в ней царила невиданная в Европе политическая свобода. Александр Федорович делал уступки кадетам, когда они, по некоторым пунктам несогласные с ним, отказались от участия в правительстве. В знак протеста даже вышел в отставку, но правительство не приняло ее, а кадетская партия, пожалуй самая влиятельная в то время, была достойно представлена в составе кабинета министров. Он считал, что создание коалиции всех демократических партий на тот момент было важнее того, кто лично из их представителей станет членом правительства. Предложили меньшевики Церетели, умного человека… Откажись он от его услуг – мог бы поссориться с меньшевиками, что было крайне нежелательно – меньшевики и эсеры составляли большинство в Советах. Эсеры по своим позициям были весьма близки к большевикам, и многие вскоре перешли на их сторону. Мог ли он предположить это? Вряд ли. Но по твердому убеждению оппонентов, должен был предвидеть все. Старался объять необъятное. Не получилось. И наступила разруха, голод, в стране, на руку большевикам, создавалась напряженная экономическая ситуация. Мог, ли он стать той сильной рукой, подавляющей завоевания демократии и устанавливающей порядок, близкий к монархическому? Наверное, нет. Ни по убеждению, ни по своему характеру. Он был за установление «госпорядка», но не при помощи диктатуры. Он рассчитывал на принятие народом своих принципов, и поначалу ему светила удача, когда правительство и народ были настроены на одну демократическую волну. Потом страну, как лодку, стали раскачивать внутренние разногласия в партиях, большевики с помощью немцев и вождь пролетариата Ленин, силу личности которого и коварство он недооценил…

Александр Федорович со временем поймет свои ошибки, и ему хватит мужества поместить в личный архив, пусть во многом путаное, хаотичное, обличающее его в том, что он совершил и чего не делал, письмо Павлы Тетюковой. Она, увы, как и многие соотечественники, была не готова к жизни в новой России. Слишком резок и быстр был скачок страны от многовековой монархии к незнакомой, по сути, демократии. Тем не менее Павла Тетюкова по своему разумению, но чистосердечно и страстно выступила в защиту родины. Судьба этой незаурядной писательницы неизвестна, но видится трагичной. По всей вероятности, Тетюкову смела толпа, как и многих других лучших представителей русской интеллигенции, как и властителя ее умов в феврале 1917-го – Александра Федоровича Керенского. Письмо Павлы Тетюковой стало документом истории России на июль того судьбоносного года…

Сохранилось немало документов, говорящих о поддержке Временного правительства миллионами россиян. Они остались верны ему. И солдаты и офицеры сражались за него, погибая в неравной борьбе. После Октябрьского переворота сотни тысяч человек покинули родину, не меньшее число влилось в ряды Доброволии. Генерал Деникин в своей политической программе в какой-то степени наследовал тенденции Временного правительства в отношении земельного вопроса, предложив крестьянам платить помещикам арендную плату за землю в размере одной пятой стоимости урожая. Оставшиеся на родине кадеты, эсеры, меньшевики, даже входящие в Советы рабочих и солдатских, а позднее – и крестьянских депутатов, даже сочувствующие им, были переправлены большевиками в тюрьмы и лагеря.

Молодой начинающий писатель Михаил Булгаков в новелле «Город-сад» точно отмечает конец «беспечального времени», обозначая его 1917 годом. Находясь в городе Владикавказе и работая там в подотделе искусств, он пишет несколько пьес, в том числе пьесу «Братья Турбины», уничтоженную им самим как несовершенное произведение. В местной газете «Коммунист» за 1919 год появилась разгромная рецензия на эту пьесу, по которой можно судить о взгляде Булгакова на людскую толпу. Послушаем электорат большевиков: «Мимо такой поверхностной обрисовки бытовых эпизодов из революционной весны 1905 года, мимо такой шаблонной мишуры фраз и психологически тусклых, словно манекены, уродливых революционеров мы прошли бы молча. Слишком плоски эти потуги домашней драматургии. Автор устами резонера в первом акте, в сценах у Алексея Турбина с усмешкой говорит о „черни“, о „черномазых“, о том, что царит искусство для толпы „разъяренных Митек и Ванек“. Мы решительно и резко отвечаем, что таких фраз никогда и ни за какими хитрыми масками не должно быть. И мы заявляем больше, что, если встретим такую подлую усмешку к „чумазым“ и „черни“ в самых гениальных страницах мирового творчества, мы их с яростью вырвем и искромсаем на клочья…»