Читать онлайн «Конспект». Страница 26

— Эй, осел! — кричит Птицоида. Весь ряд оборачивается.

Я думал — там только один осел, — говорит Птицоида. У нас дома Птицоида произвел впечатление скромного и благовоспитанного мальчика. У кошки Насти был очередной выводок, и Миша попросил рыжего котенка, из которого вырос ярко-оранжевый кот с шерстью, волочившейся по полу. Когда-то я безуспешно пытался гипнотизировать Настю, а вот Птицоида выдрессировал своего кота: смазывал пуговицы валерьянкой, и кот такие пуговицы откусывал, а потом стал откусывать и без валерьянки. Приходят к родителям гости, и — «Ах, какой кот! Кис, кис!..» Кот охотно прыгает на колени, откусывает пуговицу и удирает...

Толя Имявернов, на год старше нас. Высокий, стройный, красивый: правильные черты лица, прямой, чуть вздернутый нос. Всегда аккуратно одет и гладко причесан на прямой пробор, не то, что мы, растрепы. По какому-то случаю я сказал, что у меня прическа — а la Барбюс, а в ответ от еще одного гладкопричесанного получил: а la барбос. Толя — сдержанный, никогда не повышающий голос, немного чопорный, остроумный, язвительный и скептический. Его называли — Токочка. Из таких мальчиков обычно вырастают люди, о которых говорят: рафинированный интеллигент. Жили Имяверновы в Липовой роще — ближайшем дачном поселке, сливающимся с Ясной поляной, где находился мой детский дом.

Мой тезка Петя Гущин — крепко сбитый, пожалуй, — самый сильный на нашем курсе, если не во всей профшколе, добродушнейший парень, очень близорукий — всегда в очках с толстеннейшими стеклами. Он нас изумлял тем, что, по случаю, часто цитировал, — не напевал, а именно цитировал, — старинные романсы или арии: «Тебя я видела во сне и дивным счастьем наслаждалась», «Были когда-то и мы рысаками», «Вдали от шума городского» и тому подобное. Но еще больше он нас изумлял, когда вдруг цитировал такие романсы ни с того, ни с сего... У него были золотые руки: любую физическую работу выполняет легко, хорошо и быстро, на практических занятиях — вне конкуренции. Не помню, кто его окрестил нелепейшим именем — Пекса, но оно к нему так прилипло, что даже в его семье укоренилось. Между прочим, он единственный в нашей компании из рабочей семьи: его отец — паровозный машинист и старый революционер-меньшевик, на вид очень суровый. Вот, написал об этом и вспомнил: а ведь никого из нас ни социальное происхождение, ни национальность совершенно не интересовали — принимались во внимание только личные качества. Из всех моих друзей той поры на Сирохинской больше всех любили Пексу. Однажды Сережа и я что-то мастерили. Пришел Пекса, сказал «Позвольте мне», очень быстро и ладно сам сделал, и Сережа бурно и долго им восторгался.

Таня Баштак — низенькая и плотненькая, почти всегда оживленная и задорная. У нее была удивительная способность говорить (хоть по-русски, хоть по-украински) четко, разборчиво, но так быстро, что не все успевали угнаться за ходом ее мыслей, и свое прозвище — скорострельная Танькетка она получила раньше всех. Занималась очень хорошо, а по специальным предметам — лучше всех. Мы с Таней быстро подружили, на лекциях сидели почти всегда вместе, понемногу развлекались и даже вдвоем сочиняли стихи, не оговорив даже тему, — две строчки — она, две — я. А после занятой вдвоем бродили часто, как с Изъяном, а о чем говорили — уже не вспомню. Входила в нашу компанию и подруга Тани — Люся Костенко, ничем не примечательная, с носиком пуговкой. Я был дружен со всеми из нашей компании, кроме Люси, а Таня только с Люсей и со мной. Таня мне нравилась, и порой мне казалось, что и я ей, но никогда об этом мы не заговаривали.

Приближался к нашей компании, но не входил в нее, державшийся сам по себе Ефрем Гурвиц, по прозванию Фройка. Маленький, смуглый, чертами лица напоминавший Пушкина; веселый выдумщик, непоседливый и темпераментный. Я запомнил его в тот день, когда перед вступительными экзаменами мы собрались во дворе профшколы: он единственный был в коротких штанишках. А теперь он рассказал мне, что до профшколы подрабатывал репетиторством и однажды во время занятий с девочкой, неожиданно для самого себя, — он сказал — нечаянно, — ее поцеловал. Она разревелась, и на этом репетиторство окончилось. На втором курсе мы будем проходить литейное дело, и Таня расскажет мне как Фройка, глядя на нее масляными глазами, воскликнет: «Ах, какие у тебя литейные закругления!» И Таня в присутствии других даст ему пощечину.

Общественная жизнь напоминала школьную: бурные собрания с выборами, правда, уже без драк, еще более интересная стенгазета с произведениями наших поэтов и писателей с текстами вперемежку — то русским, то украинским. Заметно и отличие в общественной жизни: больше пассивных, ничем не интересующихся.

Стихи я уже не писал — мы с Изъяном вдвоем сочиняли фельетоны о жизни профшколы. Фельетоны были с элементами фантастики и даже мистики. Мы их подписывали псевдонимом, составленным из окончаний наших фамилий — Вичрелов. Иногда к нам присоединялся Птицоида, тогда псевдоним был другой — его я не помню. Фельетоны пользовались успехом, их автор какое-то время оставался неизвестным, но вскоре псевдоним расшифровали, и это вызвало поток шуток. Фройка сочинил эпиграмму, в которой обыграл и окончания наших фамилии. Он ее выкрикивал:

Эпиграмма, хоть и груба, но остроумна, обижаться не приходится, хотя кошки на душе малость поскребли, а Таня и Люся негодовали.

Конечно, были вечера самодеятельности. Выступал украинский хор с обновляемым, всегда интересным репертуаром, а самое большое удовольствие доставляли поэты и писатели, и среди них выделялись комсомолец нашего курса Яша Баш и второкурсник поэт Миша Хазин — нам нравились его пародии. Я их забыл, остались в памяти две строки:

Миша дал мне почитать маленькую книжечку, приложение к «Огоньку», — пародии Архангельского «Парнас дыбом», и отрывки из этих пародий помню до сих пор.

На двухэтажном здании профшколы, стоявшем в глубине двора, была изумительная железная крыша: очень высокая, сложной конфигурации — с крутыми склонами и глубокими ущельями, в них хорошо прятаться. Крыша обнесена парапетом, на который можно облокотиться. Никто нам не препятствовал лазить через чердак на крышу, она была нашим летним клубом. Иногда смоешься с лекции на крышу и обязательно увидишь там и других удравших.

Зал в профшколе — один, актовый и спортивный, с потолка свисают кольца. Не помню, что это было — собрание или вечер самодеятельности: аплодируем, и вдруг кольца подскакивают и раскачиваются. Аплодируем уже нарочно, и каждый раз кольца подскакивают и раскачиваются. Завуч выходит, возвращается, ведя за руку Фройку, и сообщает: