Читать онлайн «Писарев». Страница 25

С таких же позиций Писарев подошел и к идеалистической системе Гегеля. Не заметив содержащейся в гегелевском учении диалектики, Писарев сосредоточил внимание на критике идеалистической системы Гегеля с характерной для нее узостью и консервативностью политических выводов. Он считал, что учение Гегеля — это философия прошлого, что она совершенно непригодна для новой эпохи, и тут же добавлял, что Гегель с его динамичным умом «не был бы гегельянцем» и построил бы свою систему совсем по-другому, если бы жил в 60-е годы, годы «живых идей и интересов». Определив гегелевскую философию как «штуку хитрую», т. е. трудную для понимания, а также совершенно бесполезную, ни в коей мере не содействующую «развитию и изменению бытовых и жизненных отношений», он отверг ее.

Выступление Писарева против идеализма в значительной мере определялось политическим содержанием этого направления, противоречащего основной линии его мировоззрения. Он считал, что идеализму в философии сопутствует обычно аристократизм в социологии, что особенно ярко проявилось у Платона, которому демократическая форма была «противна». Именно поэтому Писарев видел в идеализме стремление «примирить с нелепостями жизни», идейное оправдание угнетения и насилия и считал, что «только такое воззрение… может оправдывать порабощение личности». На основании этого Писарев не считал возможным относиться «с почтительной и бесстрастной вежливостью» к этическим и политическим убеждениям идеалистов.

Внимание Писарева как реалиста привлекали те философские системы прошлого, которые объясняли все происходящее в мироздании действием механических, физических и других сил, которые можно наблюдать и проверить. Его интересовали теории, близкие ему по духу отрицания, тяготевшие к миру действительности, понятные в силу их простоты и реальности. Этим объясняется его расположение к философам-материалистам древности, которые «с первого шага отодвинули весь Олимп и на место живых человекообразных богов поставили неодушевленные стихии и слепые силы природы». Он приветствовал, например, философию Эпикура, которая признает «свидетельства наших чувств за единственный достойный источник знания» и настойчиво проводит мысль о том, что все во Вселенной происходит «само собою, по внутренней необходимости, без вмешательства богов и высших бестелесых существ… что ничто в мире не уничтожается и не возникает из ничего…» (8, стр. 96).

Писарев обычно старался держаться в стороне от полемики по частным, специальным философским вопросам. В борьбу на философском поприще он вступал только в случае суровой необходимости, когда этого требовали интересы политической борьбы, когда надо было отстоять идейные позиции своего направления, вскрывая за туманными порою философскими рассуждениями вполне реальные интересы противной стороны. В этом случае Писарев выражал желание воспользоваться и «диалектикой»[2] как орудием политической борьбы. Но если «диалектика» отрывается от действительности, от злободневных вопросов времени и уходит исключительно «в область слов» или если разногласия по принципиальным вопросам слишком значительны и полемика не обещает привести ни к какому «осязательно-практическому жизненному результату», то он просто отворачивался от своих оппонентов, обходит их пренебрежительным молчанием. «…Кто не сходится с нами в основании, — говорил он, — с тем мы считаем всякий спор совершенно бесполезным…» (19, стр. 112).

Писарев был убежден, что заниматься словесными перепалками в сфере отвлеченной мысли — значит пойти на поводу у противников, «углубиться в самих себя, заняться диалектическими выкладками, воскресить покойный гегелизм и зарыться по уши в какую-нибудь отвлеченную систему». А пойти на это, «когда вокруг кишит живая жизнь», он, как реалист, считал преступным. Но если уж Писарев принимал вызов, то не давал увлечь себя в туманные дебри замысловатой фразеологии идеалистической философии. Он сразу старался перейти на понятный всем язык жизни и предупреждал, что он будет настойчиво бороться за свои принципы, но «предметом этой борьбы будет действительная почва, а не отвлеченная, схоластическая теория» (19, стр. 109). В одном из писем, присланных из тюрьмы Благосветлову, Писарев сообщал, например, что намерен выступить со статьей о произвольном зарождении против «пакостных интриг парижских академиков», но дать им отпор «не со специально научной, и даже не с философской, а с общественной точки зрения» (23, стр. 363).

Исходя из своих реалистических принципов и отводя ведущую роль наглядному, непосредственно воспринимаемому, основанному на свидетельствах чувств, Писарев в теории познания склонен был отдавать предпочтение материалистическому сенсуализму. Он утверждал, что «невозможность очевидного проявления исключает действительность существования» (19, стр. 123). Желание сосредоточить внимание на мире действительности и отбросить замысловатые идеалистические построения, опровергая их логикой фактов и силой жизни, привело Писарева к преклонению перед экспериментом, в котором он видел настойчивое, безбоязненное искание истины, точное и беспристрастное исследование, повергающее в прах обманы идеализма. Умозрительным теориям Писарев предпочитал «живые факты», которые обращают внимание человека на трезвую правду жизни, освобождая его разум от оков рутинного фразерства и способствуя формированию позитивного научного миропонимания. Отдавая предпочтение индуктивному методу, он впадал порой в упрощенный эмпиризм, подчеркивая, что именно опыт, экспериментальные данные являются «великим орудием» в достижении истины. «Кто сам наблюдает, тот и знает», — утверждал Писарев. Это он объясняет не только тем, что «опыт бьет в глаза и насильственно втирается в сознание», а и тем, что ничто так не прочно, как «твердая почва положительных фактов». К тому же один и тот же факт можно толковать по-разному в зависимости от уровня развития науки. Интерпретация меняется, «слова и иллюзии гибнут — факты остаются». Следовательно, факт «сам по себе» важнее его теоретического истолкования. Такое резкое подчеркивание Писаревым значения факта объясняется не только стремлением опровергнуть спекулятивные системы, опирающиеся на авторитет положений, не допускающих проверки опытом, но и отчасти влиянием «вульгарного» материализма и позитивизма. Однако в целом Писарев отнюдь не исходит из позиций сторонников «ползучего» эмпиризма. «Что можно рассмотреть микроскопом и разложить химическим анализом, то рассматривается и разлагается; что недоступно непосредственному исследованию, — говорил он, — то наблюдается через сближение фактов подобно тому, как в алгебраических уравнениях неизвестная величина определяется по известным» (7, стр. 281). В статье «Льюис и Гексли» он прямо говорил о необходимости «вырабатывать индуктивный и дедуктивный метод» для более глубокого изучения явлений природы. Да и очевидность Писарев называл «единственным ручательством действительности» только в том случае, когда речь шла о сугубо философской области, где он хотел резко противопоставить взглядам противника преимущество реального мышления.