Читать онлайн «Сцены из жизни Максима Грека». Страница 79

И он не узнал бы Пахомия, если бы Григорий не увидел в окно, как протосинкелл вышел от игумена и торопливо направился к келье Максима.

— Старче! — в страхе воскликнул писец. — Посмотри, это Пахомий, сюда идет! Будь осторожен… — и смиренно склонился над своей работой.

Дверь отворилась, Пахомий вошел молча. Это был молодой еще мужчина, похожий на скопца, — с редкими волосами, с лоснящимся лицом без единой морщины, не худой и не тучный, неестественно прямой в своей вишневой шелковой рясе. Столь же торопливо, как шел он по двору, Пахомий приблизился к Максиму и навис над ним. Сейчас свечи у него не было, и Пахомий сложил руки на животе, под серебряным крестом, сплел пальцы и, глядя перед собой — не на Максима, а над его головой, на уровне собственных глаз, заговорил ровно, не запинаясь, не ускоряя и не замедляя своей речи:

— Поскольку упрямство, гордыня и неугасаемая страсть прекословить не дозволили тебе уяснить, за что сам сердцевед господь наш бог подверг тебя скорби и стольким испытаниям, и поскольку не просил ты ни прощения, ни милости, а, напротив, затаил в душе непокорность и обиду и вновь теперь похваляешься эллинской, иудейской, латинской и прочей чужеземной мудростью, а также, пренебрегая божественными словами против «производящих разделения и соблазны» и божественными наставлениями, чтобы были мы «мудры на добро и просты на зло», пишешь и распространяешь зловредные послания, толкающие на отступления от веры и на дурные поступки…

Точно читая по написанному, Пахомий говорил без перебоя и ни разу не опустил свой взгляд на Максима. Старец не выдержал, не дал ему кончить, вскочил со скамьи:

— Погоди, Пахомий, переведи дух. Знаю, почему ты пришел. Причиной тому — мое послание…

Однако Пахомий, словно и не услышав Максима, продолжил:

— Движимый божественным дерзновением, день и ночь охраняющий истинную веру, пекущийся о вдовицах и сиротах, молящийся господу о грешниках, святой отец наш и владыка не уделил своего благочестивого внимания тому, что в минуту гнева и безумного ослепления написал ты против него, воздавая хулой и желчью за его благодеяние тебе, Максим!

— Пахомий! — воскликнул монах, не слишком, однако, надеясь, что тот его услышит. — Нельзя меня упрекнуть в забывчивости и неблагодарности. Многим обязан я нашему владыке, как мне этого не признать! Немало сделал он для меня, ничтожного! Но даже если бы сделал он не столь много, если бы всего лишь один раз дал мне напиться и утолить великую жажду, и тогда я помнил бы о нем с благодарностью. Скажи святому пастырю: ничего я не забыл, благодарю его и кланяюсь ему до земли…

Пахомий между тем говорил, не останавливаясь:

— Не щадя ни трудов, ни затрат, невзирая на злобную хулу, подражая господу в кротости и смирении и внемля его словам: «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое», святой владыка восстановил храмы и строения епископии в прежнем блеске, при поощрении и помощи господа. Ты же, Максим, зло углядел, а добра видеть не желаешь. И вместо того, чтобы возвысить свой дух и воспринять желание господа, радуя его и прославляя его скромным своим талантом, закоснел ты в своем упрямстве и приумножаешь — на бумаге, что дает тебе епископия, и чернилами, что выделяет оно тебе на свои средства (тут Пахомий возвысил голос), — приумножаешь прежние свои ошибки, распространяешь латинское, греческое и прочее вредное суесловие, портишь Священное писание, извращаешь истинное учение. И то, что пишешь и говоришь ты, — не одна только неблагодарность, но кощунство и ересь!

Келья поплыла перед глазами у Максима. В ушах загудело несколько голосов. Губы Пахомия он уже не различал, линии стали зыбкими и множились — так на старых иконах под одним слоем проступает второй, а под ним третий, и видишь сразу три или четыре руки, втрое больше ушей, вчетверо больше глаз, брови наползают на брови, уста — на уста. Так привиделись теперь Максиму все гидры и медузы в рясах, что являлись ему на соборных судах, шесть лет преследовали его в Иосифовом монастыре, а потом здесь, в Твери, в глубокой яме, в страшном подземелье угловой башни. Сливаясь с губами Пахомия, шевелились пухлые губы Даниила, за ними — Топоркова, Ионы, владыки Досифея, страшного монаха Тихона Ленкова. «Боже мой!» — воскликнул в отчаянии монах.

— И ты, Максим, — слышал он над собой многоголового и многоязыкого Пахомия, — говорил и писал, будто латиняне на кораблях своих открыли за океаном новые земли, неведомые христианскому миру, и посылают туда своих священников, и создают в тех землях новый мир. Однако почему господь дал такое благословение неверным латинам, а не сподвижникам истинной православной веры? И почему ты пишешь об этом и разносишь молву по нашей христианской державе и славишь нечестивых латинов?.. В священных книгах ты, как и прежде, заглаживаешь верное и вставляешь неверное. И там, где написано «верую», поправляешь «ожидаю» и имя девы Марии окружаешь колдовскими греческими хитростями. И рай отрицаешь, дескать, нет его нигде — ни на земле, ни на небе! Однако наш владыка изучил священные книги. Никто из отцов церкви никогда не отрицал рая. Одни размещают его в стране Эдем, другие — на небесах, вот и вся разница…

— Пахомий, — крикнул ему монах, — не мои это слова, а речение Златоуста, свидетельствующее, что рай заключен в духе. В нас самих — и благословение и радость, в духе нашем и нашей душе, где же еще?

— И осмелился ты, Максим, — продолжал многоголовый Пахомий, — написать в своих посланиях новую хулу против веры, страшнее всех прежних. Злой человек из злого выносит зло, так и ты, Максим, подобно тому, как раньше утверждал, будто сидение Христово одесную Отца его временное и минувшее, и вместо «сидит» писал «сидел», и теперь говоришь, исправляешь и переводишь так же и еще хуже. Греческая мудрость твоя толкает тебя писать «родился», а не «стал», как говорит Священное писание о господе нашем, безначальном и вечном, представляя его не сотворенным, а творцом: не рождается он и не умирает, а был, есть и будет во веки веков.

Пахомий опять повысил голос, и Максим не утерпел, снова вскочил со скамьи.

— Господи, помилуй! Брат Пахомий, бедный Пахомий! Вдумайся, что ставишь ты мне в вину? Нелепы и смешны твои упреки! Да учился ли ты, несчастный, грамоте?

Только теперь Пахомий как будто обратил внимание на старца. Он изумился его словам и воззрился на него белыми своими глазами, выражавшими святое негодование.

— Опомнись, Максим, и устрашись! — проговорил он и замахал руками, словно отгонял злых духов. — Говоришь ты, точно чародей… Я же исполнил долг свой с чистым сердцем и с истиной на устах! — И, повернувшись, он торопливо зашагал к двери, отворил ее и исчез.