Читать онлайн «Стратегии счастливых пар». Страница 83

Тихой поступью неприкаянного путника Дмитрий Мережковский намеревался двигаться по жизни. «У него не было ни одного друга», – вспоминала Зинаида Гиппиус. И уж, конечно, он напрочь был лишен какой-либо поддержки извне. Мать лишь вымаливала у отца какие-нибудь «преференции» для младшего сына (да и для других детей тоже), чем невольно еще больше настраивала всех против главы семьи. В итоге после ее смерти (Дмитрий был уже сформировавшимся женатым молодым человеком двадцати четырех лет) семья попросту распалась.

Такие откровения важны для понимания того, что системно и неутомимо развивая интеллект, напористо зарываясь в глубь бездонного колодца знаний, он втайне уже жаждал великих знамений, небывалых возможностей проявить себя не только как поэт, шире и масштабнее, заполучить механизмы влияния на современников. С людьми же он пока мог общаться лишь посредством напечатанных поэтических сочинений. Но развить собственную стратегию самостоятельно он был не в состоянии: слишком тяжелым грузом являлось тепличное воспитание и подавление мужских качеств; слишком много усилий требовалось для преодоления тормозящих установок детства и создания внутреннего стержня; слишком большой разрыв, наконец, существовал между плоскостью приобретения и плоскостью практического применения знаний. Но, видя непонимание отца и уход из дома целеустремленного брата, слушая приглушенные религиозные речи, он уже неосознанно стремился преодолеть силу притяжения, может быть втайне находясь в поиске помощи извне. Восхождение в качестве поэта и писателя, в конце концов, являлось не чем иным, как защитным механизмом, спасавшим от окружающего мира, компенсацией неспособности общаться привычным для всех способом.

Незаметно молодой Мережковский продвинулся настолько далеко, что ощутил недюжинную внутреннюю силу, такую, о которой он позже поведает в «Воскресших богах» устами великого мастера: «Я утверждаю, что сила есть нечто духовное и незримое; духовное, потому что в ней жизнь бестелесная; незримое, потому что тело, в котором рождается сила, не меняет ни веса, ни вида». Пророчества Леонардо, однако, относились к самому Дмитрию: он в то время стоял на пороге создания целого религиозно-философского течения с вышитыми на нем, как на полотне, обновленными духовными символами. Но одно дело – чувствовать идею, и совсем другое – продвигать ее в мир. Первого он сумел достичь сам, второе стало возможным благодаря уникальному союзу с феерической женской натурой.

У маленькой непримиримой женщины, которая переполошила литературный мир своего времени и полстолетия боролась за воплощение семейной миссии Мережковских, был совсем иной путь к себе. Старший ребенок мелкого судебного чиновника и дочери полицмейстера, она с раннего детства прошла суровую мальчишескую закалку. Постоянные переезды, исполнение роли матери для трех младших сестер вместо учебы в гимназии, наконец ранняя смерть отца от туберкулеза, когда ей было одиннадцать лет, и обнаружение этой же болезни у нее самой – все это сделало девочку на редкость самостоятельной и наделило каким-то совершенно неженским бесстрашием. С детства у нее было множество стимулов и причин ощущать себя скорее хулиганистым мальчишкой, нежели застенчивой девочкой; позже это ощущение укрепилось в ней и присутствовало в течение всей жизни. Непрерывными ударами жизнь рано научила ее бороться; воин по характеру, она вместо ухода от проблем без колебаний избирала нападение. Не получив систематического образования, она избежала стандартов и штампов общества, поэтому так легко вступала с ним в противоборство. Биографы указывают на любопытный случай: когда во время пребывания семьи в Украине Зинаиду определили в Киевский институт благородных девиц, она заболела настолько основательно, что через шесть месяцев ее пришлось забрать обратно. Болезнь и уныние стали детской формой протеста против наступления на ее свободу и желания воспитать «по общепринятой схеме». Но это был последний в ее жизни «тихий» протест; самовоспитание и дальнейшее ободрение самостоятельных решений выработало в ней новую, «мужскую» форму противостояния – агрессивную бомбардировку любого, даже потенциального противника боеприпасами из неприятных для слуха формулировок, начиненных сардонизмом и презрительными остротами. После «профильного» учебного заведения для девушек, где проявилась полная бесперспективность общего образования, ее воспитывали герои книг, которые девочка буквально «проглатывала» одна за одной. Дополнительную пищу для размышлений она получала и от преподавателей Гоголевского лицея во время остановки семьи в Нежине и в классической гимназии Фишера, когда судьба занесла семью в Москву. В итоге юная Зинаида Гиппиус стала на редкость начитанной особой, до удивления ориентированной на самоактуализацию. Ее снедала несвойственная ее современницам жажда признания, причем признания не столько феерического женского очарования, сколько выдающегося интеллекта. Более того, взросление и осознание физической привлекательности все чаще подталкивало ее к использованию пленительной внешности в качестве оружия. Обладая харизматично-притягательной наружностью, она то вела себя вызывающе, даже скандально, то изумляла королевскими манерами, подкрепленными остротами самобытного ума, и все с одной-единственной целью – приковывать внимание, по-мужски доминировать над всеми и принуждать поклоняться себе.

Наряду с этим на ее ранней самоидентификации тяжелым клеймом отпечатались смерть отца и обнаруженная «наследственная» болезнь; двойной удар сделал ее отчаянной, как порой случается с фатально обреченными людьми, не страшащимися жить раскованно и проводить каждый день как последний в жизни. Хотя некоторые биографы сообщают, что она начала с семи лет писать стихи, ее острый личностный разлад с миром приходится как раз на период потери отца и нескрываемого беспокойства матери по поводу ее «смертельной болезни». Именно с этого времени ее внутренняя горечь выплескивается с особой, демонической силой, а воинственно-героический настрой «против всех» принимает формы какой-то отрешенной борьбы. Она готова восстать, но идеи, во имя которой она хотела бы сделать это, на самом деле не существовало, и непредсказуемость, взрывоопасность, невротичное поведение целиком могли бы рассматриваться окружающими как вредность характера, нелепого и не стыкующегося с чудными женскими формами и аурой очарования. Соприкосновение со смертью породило не только трепет перед неизбежностью, но и обращение воспаленного взора к противоположной стороне бытия. «Я с детства ранена смертью и любовью», – напишет она много позже, но это вовсе не то чувство, которое ассоциируется со словом «любовь». Скорее интерпретацией любви Зинаиды Гиппиус послужили бы ее же слова: «Люблю я себя, как Бога». В ее формуле любви и ответная реакция на страх перед неминуемой смертью, и тревожность, сопровождающая поиск себя в бездонном мире, в котором ни одной родственной, понимающей души, и горечь из-за своей беззащитности и потерянности.