Читать онлайн «Стратегии счастливых пар». Страница 33

В детском восприятии Галины остались «отпечатки» красоты матери, ее «стройные ноги», «поразительно красивые руки». Хотя она восхищалась матерью «как бы со стороны», должно быть, через призму материнской красоты девочке передалось ощущение и собственной физической привлекательности. Образ отца в ее сознании фиксировался как силуэт безнадежного пьяницы, психически неуравновешенного, часто приходящего в состояние бешенства, к тому же человека беспринципного и нечистоплотного в отношениях с окружающим миром. В воспоминаниях Галина Вишневская пестрыми мазками дала картину родительской нелюбви, полной семейной разобщенности и равнодушия к ней. Озлобленные непредсказуемыми поворотами жизни, мало востребованные социумом, родители Вишневской практически отвергли своего ребенка, который не был желанным. Не умея создать сценарий собственной жизни, не желая даже учиться этому, они не задумываясь, резким движением перечеркнули и сценарий жизни собственной дочери. Крах человеческих чувств не сделал из нее черствое чудовище лишь потому, что многогранный, широкий диапазон проявлений жизни вынес ее, словно в пику ужасным родителям, на далекий берег, где обитали доброта, душевная красота и человечность. Действительно, с раннего детства Галине пришлось с близкого расстояния наблюдать две полярные формы человеческого: мерзкую, гадкую, низведенную до откровенного скотства и возвышенную, исполненную чуткости, любви к ближнему. Ее становление во многом напоминает детство и юность Горького, выросшего до самородка среди человеческого сора и гнуса благодаря встреченным людям и книгам.

Жизненные принципы девочки формировались по двум взаимоотрицающим моделям: осознанием привлекательности духовного облика бабушки и растущей волной протеста против родителей – холодной, отчужденной матери и циничного, жуткого отца. Бабушка, простая крестьянка с большим сердцем, с ее неизменной добротой, жизненной мудростью и человеколюбием, как-то ненавязчиво и не особо требовательно, исключительно опираясь на собственный пример, внушила девочке, что доброе лучше злого. Существование впроголодь, беспросветная нищета времен строительства социализма, безумный калейдоскоп пьянства и лицемерия – все это не смогло испортить девочку, тянувшуюся даже к эху, к отголоскам прекрасного, как дикий виноград тянется к едва видимым выступам и выпуклостям, чтобы расти вверх. Жизнь тоже делала подсказки; живя, как определила Галина, «нараспашку» в коммунальных системах советского гетто, можно было многому научиться. На ее глазах повсеместная и смертоносная эпидемия алкоголизма наповал сбивала с ног и неотступно доканывала внешне нормальных и образованных людей. Люди, оказывавшиеся жадными и подлыми, умирали жуткой смертью в страшных муках, словно уже при жизни действовал принцип расплаты: одни в Рай, другие – в Ад. Хотя Раем часто была лишь обычная смерть, без дикой агонии отлетающей души.

Влияла на формирование характера Галины и третья сила – неподдающиеся обстоятельствам литературные герои. Хорошие книги с характерными образами часто заполняют пустоту в душах юных одиночек, делая их впечатлительными, тонкими и восприимчивыми натурами и деля на неисправимых мечтателей и вечных приверженцев активных действий. У покинутой девочки были все основания сделать ставку на деятельное движение. Настойчивость, безудержная отвага, неслыханная дерзость вскоре станут ее отличительными качествами. Пушкинская Татьяна с ее истовым поиском любви стала для Галины не просто любимым персонажем, а пожалуй, даже жизненным прототипом. Девочка росла такой отрешенной и увлеченной собственными кипящими эмоциями, что, кажется, витала высоко в облаках, не соприкасаясь с грязной реальностью и не замечая отвратительного фарса внизу. Казалось, ангелы нашептывали ей принципы жизни. Даже первое объяснение в любви она написала стихами – пушкинской строфой. И не исключено, что носящуюся по волнам жизни, уже взрослую Галину спасли от повторения материнского сценария провозглашенные устами ее любимых книжных героев лозунги, прославлявшие традиционную праведную роль женщины в семье и обществе.

Пение стало неожиданной точкой приложения сил: Галина помнила отменные голоса матери и отца и с усердием и какой-то отрешенностью часто пела сама. Окружающие всегда поощряли ее, ловко задевая детское самолюбие. Первая премия за исполнение песен в первом классе – три метра ситца – оставила в глубинах души важную зацепку: такая специфическая деятельность может приносить одновременно моральное удовлетворение и средства для жизни и, не исключено, даже может стать делом жизни. Но тогда, в детстве, пение играло и совсем другую роль, гораздо более важную для того момента, потому что о будущем, конечно, никто всерьез не размышлял. Пение являлось одной из самых ярких составляющих воображаемого мира, в котором Галина пряталась. Этот мир, хоть и иллюзорный, был в десятки, в сотни раз привлекательнее существующего, и для ребенка это было важнее всего, поскольку стало спасительным лекарством для подраненной души. «Я любила пение и тот мир, который я чувствовала в себе и который создавала. Тот живой мир, который жил в моем воображении, который не мог быть фальшивым, ибо был нематериален и к нему нельзя было прикоснуться», – пожалуй, эти слова, сказанные спустя годы, объясняют многое в создании многоцветной картины мира в детстве и предопределения выбора.

Но, конечно, главным потрясением юности стала для Галины Вишневской блокада Ленинграда, которая бросила ее, четырнадцатилетнюю, в опасный и абсурдный мир взрослых, столкнув лицом к лицу с ужасами смерти, продемонстрировав постепенное, издевательское умирание плоти, процесс опускания, одеревенения душ и притупления чувств. Царство смерти, хаоса и человеческого падения заволокло ее сознание пеленой шока, который тоже может быть замедленным, расползающимся, как вязкий кисель, но проникающим во все поры восприятия действительности. Невольное наблюдение за распадом общества и угасанием человека как хрупкой частички Природы сделали ее очень чувствительной к оценке человеческой сути, приблизили к пониманию истинных ценностей, резко отделив омерзительное в человеке от вечной тяги к чуду. Человеческая порядочность вдруг стала определяющим критерием. Близость смерти отдалила ее от родителей и их модели отношений; война и блокада стали последней каплей, вызвавшей в душе гигантскую волну отчуждения. Более нейтральными остались чувства к матери, «кукушке без гнезда», которая «задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток». Через тринадцать лет, когда мать возвратилась в Ленинград умирать молодой от рака матки – вполне логичного завершения своей уродливой жизни, – дочь простила ее и отпустила с миром: добро к тому времени уже слишком глубоко проникло в ее сознание. Гораздо большую рану оставил отец. Это была мрачная суетливая тень у врат ее сознания. Он, казалось, напоминал о себе лишь для того, чтобы дочь не забывала о грязи в душах людей. Ибо он был худшим из людей, прикасавшихся к ее душе, и ни одно воспоминание об отце не имеет даже легкого оттенка теплоты, даже толики надежды на прощение…