Читать онлайн «Вернадский». Страница 27

Вскоре Владимир Иванович своими необыкновенно интересными и содержательными лекциями увлек нас и заставил серьезно заниматься как кристаллографией, так и минералогией. Мы ждали его лекций как праздника. Они оживили “мертвую природу”. Камни заговорили»2. Кстати сказать, одна из слушательниц этих курсов, Елизавета Ревуцкая, стала прекрасным специалистом и пожизненным сотрудником профессора.

Минералогия в те годы, да и сейчас в большой мере, — наука о системе минералов, их составе и строении. Но Вернадского она интересовала и как наука об истории минералов в земной коре. В первые годы он методом проб и ошибок искал ответы на собственные вопросы к этой старой науке: как каждое вещество «выделывалось» в лаборатории природы? Тем самым в минералогии появилось время как действующий фактор.

Он назвал свои изданные позднее лекции «Опытом описательной минералогии», хотя с неменьшим правом их можно считать началом опыта исторической минералогии. Позднее такая книга и была написана: «История минералов земной коры». Главное свойство его научной интуиции — «переживание веков» — отразилось здесь в полной мере. Вернадский отказался от систематического охвата, основанного на приеме Линнея — идти от описания по цвету, химическому составу, типам строения, то есть внешним признакам, и ввел в свое изложение исторические отсылки. Он возродил метод Бюффона, привившего европейскому мышлению историчность, понятие о древности мира и длительности непрерывно шедших в нем изменений.

Потому-то камни ожили и заговорили. Земная кора будто пришла в движение, открывалась захватывающая картина ее эволюции. Мертвые камни рассказывали об истории планеты.

«При чтении в университете минералогии я стал на путь, в то время необычный, — писал Вернадский в предисловии к своей работе 1940 года, — в значительной мере в связи с моей работой и общением в студенческие и ближайшие годы (1883–1897) с крупным, замечательным русским ученым В. В. Докучаевым. Он впервые обратил мое внимание на динамическую сторону минералогии, на изучение минералов во времени»3. Естествоиспытатель-историк — вот кто взошел на кафедру и внес в мир застывших форм, симметрии и четких линий движение, усилие природы стать такой, какой мы ее видим. В прошлом таится сила, которую мы выражаем в химических формулах и законах кристаллизации. Материализованное, остановленное время. Так с самого начала он выбрал направление ко всем новым наукам, им созданным, и более того — к новой картине мира.

Вернадский сознательно резко отделил минералогию от кристаллографии. Первую он отнес к комплексу наук о Земле, вторая стала физико-математической наукой.

И в нем самом идет неслышная «историческая работа», лишь время от времени проявляясь осознанно, то есть в мыслях, наблюдениях, впечатлениях от чтения и поездок. Еще неясно, какова связь этих разрозненных отрывков, блесток идей и настроений. В основном они вызываются чтением, особенно излюбленной исторической литературы, провоцирующей широкие сопоставления. Читает Фукидида и «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, сочинения по древностям Средней Азии. К историческим источникам причисляет комедии Аристофана и Лопе де Вега. Они дают более цельное представление об эпохе, чем анализы и исследования. «Комедии нравов, обычной текущей жизни разных времен, народов, эпох очень сильно действуют, указывая на постоянное однообразие самой сути сутей исторической жизни. Они именно в таких по необходимости сжатых очерках, как комедии, дают всюду чувствовать самое главное, что направляет жизнь человека теперь, что направляло эту жизнь в XVI–XVII веках, или в V веке до P. X.»4.

В комедиях Лопе де Вега и Аристофана увидел то же единство жизненного потока, которое так поразило его на заброшенном хуторе под Кременчугом. Природный «низ» жизни, сквозь который нужно рассмотреть ее «верх», ту духовную основу, которая определяет существование. «Какие цели руководят этой жизнью? — спрашивал тогда на деревенском кладбище. — Что она дает и чем осмысливается? И так поколениями, столетиями. Тихо, медленно и глухо. Боже мой, как глухо!»5 Читая книги по старой жизни юга России, пишет о том, как иногда физически щемит сердце, когда вдумывается в жалкие остатки быта, обнаруженные археологами. Совершенно ли пропала та древняя страна?

Во всяком случае, коллективной работой массы людей, записывает он как-то, истории придается законосообразный характер. Кажется, в массовости и мелкоте теряется личность. Но на самом деле что-то остается. Что именно? «Читал и много думал по историческим вопросам, — записывает в дневнике в апреле 1891 года. — Мысль постоянно направляется к ясному сознанию чувства общей преемственности в истории человеческой мысли, в истории развития человечества.

Возможно, кажется мне, найти прямую преемственность между древними философскими и другими школами, римскими школами (юридической, медицинской и т. п.) и возникновением университетов. <…> Через юридические и медицинские школы можно проследить прямую причинную преемственность — непрерывную к первым древним университетам (Салерно, Болонья) и пр. Таким образом, все это развитие одного общего непрерывного явления»6.

Как согласовать и минералогию, и мертвые законы космоса, по которым вещество складывается застывшими гранями кристаллов, и живые законы человечества? Могут ли сочетаться столь разнородные вещи?

Поиск единства мира лишь углублялся, и в нем не было случайностей. В переживании веков есть система. Он искал ее, приближаясь к своей будущей концепции общественных наук.

Между тем в ноябре семья воссоединилась на Малой Никитской и начала врастать в московскую жизнь.

Москва с момента создания Петербурга всегда в контрах с новой столицей и с ее строгим порядком, с ее чинами и мундирами. И если архитектура — застывшая музыка, то в Питере она полковая, для парадов. Сначала фронда была барской, скорее бытовой, чем политической. Москвичи обзывали петербуржцев немцами за их пристрастие к внешнему порядку, а с берегов Невы Москва казалась городом азиатским, непредсказуемым и загадочным. Жившая в усадьбах московская знать славилась гостеприимством, хлебосольством, большим свободомыслием. Здесь легче дышалось. Недаром сюда убегал из «регулярной столицы» Пушкин, когда хотел отдохнуть душой. Потом дух противоречия перерос в идейные кружки времен Герцена и Белинского.

Сам дух государства в Москве выдыхался и слабел. Если в Петербурге все было подчинено двору, оттуда поступали указующие циркуляры, то в Москве даже символ неимоверного евразийского государства — Кремль — воспринимался уже не как источник власти, а скорее исторически и художественно.