Читать онлайн «Записки цирюльника». Страница 20

Но я не сознавался. И так как доказательств не было, меня отпустили.

Несчастным пленным приходилось плохо. Многие умирали. Чтобы раздобыть хоть немного хлеба, они продавали все, что могли: солдатские кресты, медали за храбрость. Их было слишком много, и мы мало помогали им. Делали что могли. Разоблачали в нашей печати превышение власти, дурное обращение, стараясь их ободрить, посылая им прокламации, письма. Иногда удавалось и поговорить с некоторыми из них. Кое-кто понимал уже по-итальянски. Наши солдаты, находившиеся при пленных, братались с ними и, сколько могли, помогали им, несмотря на угрозы старших. Однажды я присутствовал при трогательной сцене.

Наш солдат с оружием, как полагается, сопровождал пленного австрийца с большим узлом. Австриец был уже не молод и с трудом тащил свою ношу. Солдат, моложе его, пожалел пленного и предложил помочь. Я видел, какой благодарностью засветился взгляд австрийца… Нести вдвоем было неудобно. Солдат остановился и сказал:

— Неси-ка ружье, а я понесу твой узел.

Так и пошли они дальше, два «вековых врага»; победитель — согнувшись под ношей, побежденный — с ружьем в руках. Я долго глядел им вслед…

Другой раз я видел, как солдат, наблюдавший за работой двух пленных, почувствовал себя дурно и упал на землю. Пленные бросились к нему, стараясь привести его в чувство. Потом отнесли его в казарму…

Бывало и так, что пленный, направленный в деревню на полевые работы, женился там на итальянке, к великому негодованию стопроцентных патриотов.

Мир!.. Мир!.. Его жаждали все — и «побеждающие» и «побежденные»! Слово это могло потрясать человеческие сердца до такой степени, что из-за него я попал однажды в полицию.

Я иногда захаживал в кино и от скуки играл на пианоле. Как-то после неизбежной порции патриотических картин шел один из обычных любовных фильмов: двое мужчин влюблены в одну и ту же женщину и собираются уже прикончить один другого, как узнают, что кокетничавшая с ними женщина имеет любовника, третьего. Соперники, узнав об этом, мирятся.

Когда на экране перед последней картиной, где двое обманутых влюбленных обнимаются, появилась надпись «Мир заключен», публика — преимущественно солдаты — разразилась рукоплесканиями и криками: «Да здравствует мир! Желаем мира!» Я играл и не следил за тем, что происходило на экране. Оператор мгновенно прекратил работу и осветил зал. Надпись исчезла, но публика бушевала. Солдаты, взобравшись на скамьи, выкрикивали во всю глотку заветное слово. Дежурные карабинеры растерялись и исчезли.

Солдат на следующий вечер не выпустили из казарм. Полиция искала виновных, и, так как в этот вечер я играл в кино, — нашли… меня. И не только арестовали меня, но и пригрозили хозяину злополучного кино лишить его патента, если он еще хоть раз позволит мне играть на пианоле!

Мне пришлось снова — в пятый или шестой раз — проходить медицинское освидетельствование. Я явился в госпиталь Александрии.

Большая комната, грязная, провонявшая карболкой. В глубине ее — международная военно-медицинская комиссия: итальянский полковник-врач, английский военный врач и французский офицер.

Что за печальное зрелище развертывалось в этой унылой комнате! Горбатые, рахитики, кривые и хромые, много раз уже освидетельствованные, снова и снова обнажали свои язвы. Их всех без всякого врачебного осмотра смело можно было отправить обратно. И все же многих из них признали годными! Подошел мой черед. Меня уложили на стол, покрытый клеенкой, и итальянский полковник преусердно принялся измерять мою ногу. Ну и старался же он!

Наконец француз сказал:

— Мне кажется, здесь не о чем задумываться: освободить.

Полковник ответил на плохом французском языке:

— Я тоже вижу это, но даны специальные распоряжения, я не хочу нести ответственность.

Англичанин в этот момент отошел.

— Какого рода эти распоряжения? — спросил я тоже по-французски, не столько потому, что я надеялся получить ответ, сколько желая полюбоваться на физиономию полковника. Он ожег меня взглядом и не нашел ничего лучшего, как скомандовать:

— Молчать!

Все же ему пришлось освободить меня.

Покуда полковник диктовал писарю постановление комиссии, французский командир подошел ко мне:

— Вы социалист?

— Да, — ответил я. — В чем дело?

— Так. Я думал это. Я тоже социалист…

— Какого рода? — задал я коварный вопрос.

— Когда вы уезжаете? — уклонился он от ответа.

— Сегодня, в восемь вечера.

— Тогда мы сможем пообедать вместе?

— Почему бы нет? — ответил я.

Пробило полдень.

— Расходись! — закричал унтер. — Документы можете получить после трех! Живо!

Будущих защитников отечества поспешно выставляли за дверь, иных полуодетых, с башмаками в руках.

Я вышел с французом.

В ближайшем ресторане мы уселись за столик и начали разговаривать. Мой собеседник был человек средних лет, с острой бородкой, в круглых очках.

— Итак, вы социалист? — спросил я, когда официант принес суп.

— Да, — ответил француз, — состою в партии уже изрядное число лет. Вы тоже?

— Я в партии с 1903 г.: сначала в юношеской секции, а теперь — в социалистической партии. Но вы, как видно, защищаете… отечество?

— Конечно, — заявил французский социалист, — иначе и быть не может. Наше положение совершенно исключительное: на нас, как и на бельгийцев, напали. К тому же наше поведение оправдывает политика германских социалистов.

— Например, Карла Либкнехта?[39] — спросил я.

— Либкнехт — герой, — возразил мой собеседник, — но вся германская социал-демократия предала Интернационал!

— Точно так же, как и вы, французы.

— А вы, итальянские социалисты?

— Наша платформа существенно отличается от вашей. Мы выгнали Муссолини из партии, а не пошли за ним, тогда как вы в союзе с патриотами вошли в буржуазное правительство. Так или нет?

— Да, так. Но у вас было время обдумать положение, — защищался мой собеседник.

Мы долго спорили, но французский офицер не изменил своих взглядов.

— Надо победить германский милитаризм, чтобы можно было работать для социализма, — упорно твердил он.

— Утопия, господин майор, вредная утопия! Мы все разбиты, на радость буржуазии обеих сторон! — возражал я.

Мы расстались холодно. Я пошел за документами.

В большой комнате госпиталя длинный хвост проходивших осмотр ожидал выдачи документов, обмениваясь впечатлениями.

— Представьте себе, меня все же забрали… Вот никогда бы не подумал: сорок восемь лет, двое сыновей взяты: один на фронте, другой ранен, а у меня самого грыжа…