Читать онлайн «Дело Кольцова». Страница 97

Теперь у следствия появляется возможность для разоблачения еще одной «преступной» группы — «Второго НКИД», «шпионов» и «предателей», окопавшихся в одном из важнейших министерств государства. Это в первую очередь Литвинов, а также послы — Потемкин, Суриц, Штейн, Уманский, Майский — люди, поддерживавшие взгляды Литвинова на международную политику СССР.

Почему кандидатом на участие в процессе в качестве главного подсудимого стал Максим Литвинов? А вот почему. Назначенный на пост наркома иностранных дел в 1930 году, с 1933 года — момента прихода к власти Гитлера — настойчиво проводил линию на сближение с западными демократиями для совместного отпора германской агрессии. Сталин внешне как будто бы поддерживал эту политику. Советский Союз даже вступил в Лигу Наций. Но Гитлер по духу был гораздо ближе Вождю, чем англо-французские демократические лидеры. Одновременно с переговорами о возможности союза с Францией и Англией официальной антигитлеровской пропагандой, развернутой на страницах советских газет и журналов, как оказалось, проходили тайные переговоры и контакты с представителями Германии. Об этом свидетельствует тот же Гнедин, работавший в середине 30-х годов в советском посольстве в Берлине. В 1933 году секретные контакты с представителями гитлеровской верхушки осуществлял вездесущий Карл Радек, затем эту деятельность продолжил советский торгпред Канделаки. Он в разные годы встречался и имел продолжительные беседы с Шахтом и наци номер два Германом Герингом. В своей книге Вальтер Кривицкий, бывший агент НКВД, сбежавший на Запад, приводит одно весьма любопытное откровение Радека: «Только дураки могут вообразить, что мы когда-нибудь порвем с Германией. То, что я пишу, — это одно, в действительности дело обстоит совсем иначе. Никто не может дать нам того, что нам дает Германия. Для нас порвать с Германией просто невозможно». И Радек прав: в первые годы советской власти, после заключения Рапалльского договора, из Германии в Россию поступала весьма значительная техническая и экономическая помощь, которая играла не последнюю роль в строительстве советской индустрии. Евгений Гнедин в своей книге писал: «Я вспоминаю, как мы, дипломатические работники посольства в Берлине, были несколько озадачены, когда, проезжая через Берлин, Элиа — заместитель наркома внешней торговли, в силу старых связей имевший доступ к Сталину, дал понять, что „наверху“ оценивают гитлеризм „по-иному“, — иначе, чем в прессе и чем работники посольства СССР в Берлине». Тайные контакты проходили помимо НКИД, и Литвинова о них не информировали. Он продолжал участвовать во всевозможных переговорах о союзе с Францией и Англией, принимал в Москве посланников этих стран. Дело со скрипом, но продвигалось. Видимо, у Сталина еще не сложилось твердого мнения: с одной стороны, он боялся Гитлера, а с другой — ненавидел демократию. Как всегда, Хозяин не торопился принимать решение — на кого ему ориентироваться — на Гитлера или на англо-французский союз. Наконец он решился.

В ночь с 3 на 4 мая 1939 года около здания НКИД на Кузнецком мосту, почти напротив НКВД, были выставлены пикеты из сотрудников Берии. А утром 4 мая в кабинет Литвинова пришли Маленков, Берия и Молотов. Они объявили Максиму Максимовичу, что он отстранен от работы. Отставка Литвинова вызвала переполох в правительственных кругах многих стран. Там поняли, что готовится крутой поворот во внешней политике СССР. В Германии отставка еврея Литвинова и приход на его пост Молотова получили положительную оценку. Молотов, ненавидевший Литвинова, много лет спустя говорил о нем: «Он, конечно, дипломат неплохой, хороший. Но духовно стоял на другой позиции, довольно оппортунистической, очень сочувствовал Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, и, конечно, он не мог пользоваться нашим полным доверием.

…Литвинов был совершенно враждебным к нам. Мы перехватили запись его беседы с американским корреспондентом, явным разведчиком… Корреспондент этот написал о своей беседе с Литвиновым, конечно, не так, как было фактически… Мы получили полную запись беседы — известным путем… Он говорил… „Только внешнее вмешательство может изменить положение в стране…“ Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру».

А вот характеристики, данные Молотовым Уманскому и Сурицу.

«…Поставили этого Уманского — он, конечно, такой, несерьезный. Другого не было.

…Суриц его (Литвинова) приятель был. Он менее самостоятельный, по-моему, из бывших меньшевиков…»

Примечательно и мнение Андрея Громыко, преемника Литвинова на посту посла СССР в США. Громыко отзывается о Литвинове весьма негативно, но, сам того не замечая, подчеркивает, что Максим Максимович был человеком принципиальным, не меняющим своего мнения даже в опасной ситуации.

«Во время пребывания Молотова с визитом в Вашингтоне в июне 1942 года мое внимание привлек разговор Литвинова с Молотовым… Речь зашла тогда и об оценке политики Англии и Франции накануне Второй мировой войны… Молотов высказался об этой политике резко, заявив, что фактически эти две страны подталкивали Гитлера на развязывание войны против Советского Союза. Иначе говоря, он высказал мнение, которого придерживалось ЦК партии и Советское правительство, о чем неоднократно заявлялось на весь мир.

Литвинов выразил несогласие с такой квалификацией политики Англии и Франции…

Я удивился тому упорству, с которым Литвинов в разговоре пытался выгораживать позицию Англии и Франции…

Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине».

Да, Литвинов был человеком мужественным и принципиальным. Вот что рассказывал мне мой дед, находившийся в дружеских отношениях с Литвиновым.

«…Сталин Литвинова недолюбливал, как недолюбливал всех тех, кто имел собственное мнение и руководствовался в своей деятельности здравым смыслом, а не раболепным послушанием Хозяину. Со своей стороны Максиму Максимовичу претило холуйское пресмыкательство перед „мудрым и любимым Вождем“. Как-то, после возвращения Кольцова из Испании, мы были в гостях у Максима Максимовича. Литвинов с интересом слушал рассказы брата о войне в Испании, а потом речь зашла о пресловутых политических процессах той поры. И я припомнил, как небезызвестный Мехлис, придававший большое значение мнению Лиона Фейхтвангера об этих процессах, узнав, что известный немецкий писатель усомнился в искренности признаний подсудимых „врагов народа“, помолчав, вскипел и рявкнул:

— Сомневается в их искренности? А пошел он к… матери!

Максим Максимович расхохотался.