Читать онлайн «10 гениев живописи». Страница 88

В 1789 году Франсиско Гойя стал официальным придворным живописцем королевской четы и, соответственно, почти всех вельмож двора.

В конце 1790 года он послал своему другу Сапатеру несколько тиран и сегидилий. «С каким удовольствием ты прослушаешь их, – писал он приятелю. – Я их еще не слышал и, скорее всего, так и не услышу, потому что больше не хожу в те места, где их поют: мне втемяшилось в голову, что я должен придерживаться некой идеи и соблюдать достоинство, каким должен обладать человек; всем этим, как ты можешь себе представить, я не вполне доволен».

И в самом расцвете славы, осенью 1792 года, отправившись по делам в город Кадис на берег океана, Гойя вновь тяжело заболел. Больше двух месяцев он находился в тяжелом состоянии и не вставал из постели: сильнейшие головные боли и потеря ориентации заставляли его бросаться на пол, беспокоил постоянный шум в ушах, временами он переставал видеть. Но, главное, у художника оказалась парализована правая рука; периодически начиналось лихорадочное подергивание и дрожь в мышцах. Временами он терял сознание. Способность видеть окружающий мир вскоре восстановилась, однако рука еще долго оставалась недвижимой, а слух исчез навсегда. Отныне речь других людей он понимал только по движениям губ, а в ушах вместо уличного шума, рокота прибоя, музыки, щелканья кастаньет повис тупой, омерзительный шум.

Едва сумев оправиться от продолжительной болезни, Гойя начал рисовать. Глядя на фресковую роспись мадридской церкви Сан Антонио де ла Флорида (1798), никто бы не сказал, что ее автор пережил тяжелейшее потрясение в своей жизни – светлое жизнеутверждающее начало пронизывает все пространство фрески, представляющей собой новое слово в традиции монументально-декоративной живописи.

В этом же 1798 году Франсиско написал портрет своей Пепы – Хосефы Байеу-и-Гойя (сейчас это произведение хранится в музее Прадо).

Последствия болезни очень сильно отразились на творчестве художника, оно резко изменилось. Кроме работ на заказ, Гойя начал писать картины исключительно для самого себя, полностью погружаясь в бездны своего воображения. Его стиль и тематика обрели новую свободу и неповторимое, странное, пугающее своеобразие, которые резко отличали произведения этих лет от его предыдущих работ. Произведения этого периода отличаются мрачной глубиной и критическим видением. Возможно, если бы не глухота Гойи, человечество не обрело бы такого удивительного художника, проникающего в подсознательное.

В 1795 году шурин Гойи Франсиско Байеу-и-Субеас, возглавлявший Мадридскую академию живописи, скончался от заболевания желчного пузыря. И несмотря на почти полную утрату слуха, его зять Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусиентес получил пост генерального директора отделения живописи академии Сан-Фернандо, потому что не было в Испании художника достойнее него. В 1798 году он удостоился титула первого придворного живописца, но уже через два года его отправили в отставку с поста директора академии, ссылаясь на состояние здоровья. Гойя не сдался и в 1802 году выставил свою кандидатуру на пост генерального директора академии. К сожалению, при голосовании он потерпел поражение; за Гойю отдали 8 голосов против 37. Причина, несомненно, крылась в его глухоте.

Пытаясь понять природу заболевания живописца, доктор Серхио Родригес говорил, что все описываемые симптомы – правосторонний паралич, рваный почерк, потеря веса, головокружение, слабость, мышечные подергивания – являлись последствиями сифилиса, недолеченного в 1777 году. В клиническую картину этого опасного заболевания укладывается и тяжелая глухота художника, развившаяся вследствие поражения слухового аппарата.

Весной 1793 года один из друзей Гойи писал в Мадрид: «Шумы в голове и глухота еще не прошли, однако он выглядит намного лучше и к тому же больше не страдает нарушениями координации движений. Он уже может подниматься и спускаться по лестнице…»

Впрочем, другой свидетель болезни художника в то же время сообщал в письме: «Как я тебе уже сказал, Гойя потерял рассудок, которого у него уже давно нет». Возможно, причиной этого рискованного заявления является новое, более мрачное видение мира художника, погруженного даже не в тишину, а в беспрерывный неясный шум. Становится жутко, когда представляешь себе тщетные попытки великого испанца разобрать в этом шуме знакомые слова и звуки, и остается только догадываться, что именно он слышал.

Как бы то ни было, перенесенные страдания и глухота перевернули внутренний мир художника, его мировосприятие. Отныне в палитре преобладают коричневый, серый и черный тона, в которые вкраплены, точно вспышки молний, яркие цветовые пятна. Искусствоведы также обращают внимание на то, что изменилась и сама техника живописи: линии стали короче, нервознее – такую манеру художники освоят только в конце девятнадцатого столетия. Сюжетами картин все чаще становятся мрачные, фантасмагорические сюжеты.

Сам художник писал в 1794 году: «Для того, чтобы передать силой воображения боль моего паралича и по меньшей мере частично засвидетельствовать мою болезнь, я нарисовал целый ряд изображений, где собрал воедино наблюдения, которых обычно нет в заказных произведениях, так как там едва ли можно развить шутку и фантазию».

По мнению известного европейского исследователя Антона Ноймара, причиной такого «наполнения его воображения фантастическими изображениями ужасов являлось, несомненно, безутешное одиночество оглохшего человека, в ушах которого бушевал шум, а сердце было полно горечи, жажды и упреков Богу и всему миру».

Однако постепенно физическое состояние Гойи улучшалось, он приступил к работе, вновь начал писать портреты высокопоставленных персон. И в это время в его жизнь вошла герцогиня Альба…

Ее полное имя Мария дель Пилар Терезия Каэтана де Сильва-и-Альварес де Толедо, Тринадцатая герцогиня Альба, маркиза де Вильяфранка. Она была еще довольно молода, прекрасна, высокомерна, умна и сентиментальна – дьявольская смесь, густо замешанная на испанском темпераменте, чувственности, склонности к наслаждениям. В тринадцать лет она вышла замуж, а когда ей исполнилось двадцать, уже вся Испания следила за любовными приключениями юной герцогини.

«Каждый волосок на голове герцогини Альбы вызывает желание, – писал французский путешественник. – Когда она идет по улице, все высовываются из окон, и даже дети бросают свои игры, чтобы посмотреть на нее».

А герцогиня словно нарочно старалась развлечь публику. Достаточно сказать, что в 1792 году она оказалась в изгнании из-за туалетов своих камеристок. (Не исключено, кстати, что выходка герцогини не обошлась без помощи Франсиско Гойи, который уже второй год выполнял различные заказы сиятельной пары). Как это часто бывает, документы, подтверждающие, что эта история действительно имела место, не сохранилось. Но по рассказам, все выглядело примерно так: королева Мария-Луиза, которой к тому моменту было уже под пятьдесят, приказала сшить ей для празднества новое платье из роскошного шелка с брюссельскими кружевами. Когда же началась аудиенция, и в зал вошли все присутствующие, оказалось, что все камеристки герцогини Альбы одеты в платья из точно такого же шелка с такими же кружевами, которые лишь символически прикрывались небольшими фартучками. Оскорбленная королева приказала герцогине покинуть двор на два года.