Читать онлайн «Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность». Страница 20

В обширной статье “Цветы московской педагогии на петербургской почве”, помещенной в “Отечественных записках” в 1866 году, Ушинский, переходя от статьи к статье, разобрал эту удивительную книгу, решительно выходящую из ряда вон. Подлинные цитаты из всех 6 разделов книги наглядно доказали несомненную непригодность книги “для первоначального чтения”, так как в детях, едва овладевших грамотою, предполагаются такие предварительные познания, какие только-только впору ученикам V класса гимназии. Ничего не может сделать с этою книгою и народный учитель даже при самом лучшем желании. Для прочтения, например, в классе нескольких статеек в одну-две страницы ему пришлось бы употребить на предварительные беседы с учащимися целые месяцы, чтобы сообщить им всё необходимое для понимания той или другой статьи. А так как такими именно статьями почти сплошь наполнены все шесть разделов книги, то, значит, в народном учителе предполагается такой запас знаний по Закону Божию, истории, географии, естествознанию и словесности, какими могут обладать лишь преподаватели гимназий по каждому из этих предметов в отдельности. Наконец, первый отдел книги (по Закону Божию) начинается отрывками из Священного Писания на церковно-славянском языке. Очевидно, составители книги признавали необходимым начинать учить детей на церковно-славянском языке и потом уже переходить к русскому, – учить так, как учили в старину, когда единственными учебными книгами были “Часослов” и “Псалтирь”.

“Вся книга господ Филонова и Радонежского есть один большой курьез, – говорит Ушинский, после длинного ряда фактических изобличений нелепости в ее составлении, – но самое курьезное в ней – это появление ее в свет. Оно – законное дитя тех педагогических мнений о детском обучении, которые проводились в “Московских ведомостях”, в “Современной летописи” и в “Русском вестнике”, – законное, но не старшее. Первенцем этой новейшей московской педагогики явилась книга г-на Н. Щербины, одного из педагогических деятелей “Русского вестника”. Г-н Щербина, писавший прежде только стишки, вдруг, вдохновленный московскою прессою, вообразил себя педагогом; сначала написал громоносную статью против всякой рациональной педагогики и против всяких народных учителей-педагогов, и потом захотел показать на деле, что можно всякому быть педагогом, стоит только захотеть: вооружился пером… нет, не пером, а ножницами и, вырезывая листы из разных старых изданий, преимущественно же куски из “Московских ведомостей”, составил “Пчелу, сборник для народного чтения и для употребления при народном обучении”, “Молодым людям на поученье, старым людям на послушанье”. Но г-н Щербина был все-таки поосторожнее и – как бы сказать?., поделикатнее своих петербургских подражателей… Не прибавь он в своей книге: “и для употребления при народном обучении”, для которого она столько же годится, сколько и старые “Московские ведомости”, – мы бы и не упомянули о ней в этой статье. Но петербургские педагоги, господа Филонов и Радонежский, под наитием московской педагогической музы пошли… гораздо дальше г-на Щербины. Господа Филонов и Радонежский тоже принялись за ножницы; но ножницы их работали гораздо быстрее, гораздо решительнее и неразборчивее… и вот в три-четыре вечера (куй железо, пока горячо!) появилась книга уже не для народного, а прямо для “первоначального” чтения, т. е. для обучения чтению. Этим, правда, они избегли ошибки г-на Щербины, который полагает, что седовласый старец и восьмилетнее дитя (ученик народной школы) могут читать одно и то же с одинаковой пользою; но зато составили такую книгу для первоначального чтения, которую положительно полезнее будет заменить чтением казенных объявлений, издаваемых при “Московских ведомостях”. Вот по каким причинам мы можем назвать книгу господ Филонова и Радонежского “цветком московской педагогики, распустившимся на петербургской почве”.

Составители этого “цветка” не только погрешили против основных педагогических требований, но даже и злоупотребили именами митрополита Филарета, Карамзина, Ломоносова, архиепископа Иннокентия и других достойных русских людей. Слишком уж неразборчиво работая ножницами, они преподносят для чтения детям, едва овладевшим азбукою, такие мудреные выдержки из произведений этих русских писателей и церковных ораторов, усвоение которых, решительно превышая детские силы, могло бы внушить им даже ненависть и отвращение к самым уважаемым русским людям. По этому поводу Ушинский обращается к составителям книги со следующими горячими словами:

“Эх, господа Филонов, Радонежский и tutti quanti,[1] не трогать бы вам лучше почтенных имен наших великих людей! Карамзины и Ломоносовы любили отечество, любили науку, горячо верили в прогресс, трудились всю жизнь для народного образования и, прежде всего, были честные люди. Как глубоко огорчились бы они, если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них возможны будут такие патриотические спекуляции их именами в деле воспитания русских детей! Как бы глубоко огорчились эти истинные патриоты – а не фальшивые, подкрашенные, размалеванные шуты в патриотических масках, – если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них в русской учебной литературе будут появляться такие книги, которые даже где-нибудь на Отаитских островах были бы нелепостью”.

Разбор Ушинского, можно сказать, в лоск уложил эту более чем неудачную книгу, которая, несмотря даже на явные усилия поддержать ее, не имела никакого успеха. Ушинский произвел настолько сильное впечатление своим разбором, что ответ на него Филонова, под заглавием “Плоды педагогического озлобления”, не был принят ни одной редакцией и появился отдельною брошюрою. Но какой это удивительный ответ! Бессильный отстоять свою книгу, Филонов просто написал донос на книги Ушинского “Детский мир” и “Родное слово”, обвиняя их в антирелигиозном направлении. Ушинский не удостоил ответом эту очевидную для всех клевету… Разбирая книгу Филонова и Радонежского, Ушинский не имел в виду решительно никаких личных счетов и целей. Он желал только рассеять тот мрак, те допотопные понятия в отношении воспитания, которыми московские журналисты все еще продолжали наводнять Россию, несмотря на более чем десятилетний уже благоприятный поворот в русском общественном мнении – исключительно под влиянием Ушинского.

К. Д. Ушинский тяготился продолжительною жизнью за границей, не соответствовавшей ни его порывам работать на пользу русского школьного дела, ни его взглядам на воспитание подраставших своих детей, которых он желал учить непременно в России, в кругу русских детей, считая безусловно вредным исключительное заграничное воспитание. Поэтому, почувствовав восстановление своих сил, он немедленно перебрался с семьею в Петербург, в 1867 году.