Читать онлайн «Дарвин и Гексли». Страница 31

Как почти все на свете, эволюцию открыли — или почти открыли — греки. От Гераклита[60] и Анаксимандра[61] исходит предположение о том, что виды изменчивы; от Аристотеля — мысль о ступенях в развитии органических форм, о непрерывности в природе или незаметных переходах одного типа в другой, о развитии семени в растение как примере эволюционного процесса. От стоиков[62] и эпикурейцев[63], особенно от Лукреция[64], идет учение о том, что человек есть часть природы, и как таковой изначально не богоподобен и идилличен, а уж скорей звероподобен и дик.

Другое направление западной философии шло от Платона: за пределами изменчивого, недолговечного мира вещей находится подлинный мир непреходящих идей, пронизанный и объединенный идеей Блага, или Бога. Платонов Бог был самодостаточным Совершенством, обитающим обособленно от всего мира и в то же время вездесущим, низвергающимся в мир, чтобы дать реальное бытие мириадам задуманных им предметов и существ. В нем, короче говоря, воплощались, с одной стороны, единое, нераздельное, самоуглубляющееся и потустороннее, а с другой — различное, самораспространяющееся и естественное. Мыслители средневековья развивали обе эти концепции, но особенно выделяли первую. Более того, они вслед за Платоном мыслили не столько в категориях становления, сколько в категориях бытия. Злейшим историческим врагом эволюции была столь любезная логикам, моралистам и математикам тенденция Платона рассматривать вселенную как неизменный порядок, в котором явления действительности предусмотрительно остаются самими собой, а ум без помех о них размышляет.

Философы Возрождения подчеркивали бесконечную созидательную способность бога, необъятность вселенной, неисчерпаемое ее разнообразие. Мироздание, по их словам, есть великая «цепь бытия», в которой низшее и высшее связаны линейной последовательностью незаметных, постепенных переходов[65]. Вот только время положительно чинило неудобства. Если, как явствует из системы Платона, все действительное обусловлено некой извечной сущностью и изначальный план мироздания — просто соединение всех возможных сущностей, отчего тогда все возможное не существует одновременно? Короче говоря, принцип множественности взывал об эволюции, о временном измерении. Ему вторили данные эмбриологии и палеонтологии.

В XVIII веке Бюффон[66] впервые подошел к эволюции «с научных позиций». Животные, утверждал он, видоизменяются в ответ на изменения в окружающей среде, в образе жизни, а также повинуясь внутренней потребности, и передают затем эти изменения потомству с помощью наследственной памяти[67]. Бюффон — фигура во всех отношениях замечательная, являющая собой нечто вроде мастодонта, великолепного вымершего исполина в области культуры, изумительное сочетание художника, джентльмена и ученого; ископаемое, бессмертно сохранившееся в литературе, дабы символизировать целые направления философии, переходы от одной эпохи к другой.

Часть одной из немногих сохранившихся рукописных страниц «Происхождения видов».

Доктор Эразм Дарвин, дед Чарлза (1731–1803), был тоже не менее замечателен. Острослов и заика, врач, сочинявший стихи о ботанике, изобретатель-механик, ходячая энциклопедия и покоритель женских сердец, он был по-своему так же значителен, как Бенджамин Франклин[68], своеобразен, как фарфоровая фигурка пирата в башмаках с красными каблуками и шляпе со страусовыми перьями. А между тем он вполне современен и для XX века; его эволюционные взгляды, хоть и возникшие в основном под несомненным влиянием Бюффона, явно заключают в себе фрейдистские тенденции. Животные эволюционируют и тем самым приспосабливаются к изменяющимся внешним условиям, реагируя на раздражители в категориях любви, голода, чувства самосохранения. Доктор Дарвин утверждал, что жизнь во всех ее проявлениях восходит к единому и очень простому организму, — тут он пошел дальше Бюффона, но уступал ему, объясняя наследственные признаки и повадки не столько бессознательной памятью или инстинктом, сколько сознательным подражанием. Его внук перечитал «Зоономию» дважды и был разочарован, обнаружив обилие идей при скудости фактов. Разумеется, идей тут целые россыпи, в том числе и весьма четкое изложение теории полового отбора, разработанной далее его внуком.

Ламарк превосходит Эразма Дарвина в известности главным образом оттого, что у него убедительней подобраны факты. Как Чарлз Дарвин принял эволюцию прежде всего потому, что она объясняла географическое распределение, так Ламарк принял ее потому, что она объясняла сравнительное строение организмов. Вдохновленный, по-видимому, Аристотелевым принципом преемственности, он утверждал, что видов нет, а есть лишь отдельные особи. Тем не менее отдельные особи полезно группировать соответственно их строению, а строение определяется жизнедеятельностью. Органы возникают по мере надобности и развиваются в действии — в бездействии органы вырождаются и за ненадобностью отмирают.

Авторитет Ламарка среди ученых был подорван тем, что он объяснял слишком многое и пользовался при этом слишком устарелыми приемами. Само его истолкование природы жизни представляет собой странную смесь механицизма и витализма, в которой существенные признаки всего живого аналитически выводятся из простого движения неких метафизических флюидов или неземного огня. Среди церковников авторитет Ламарка был подорван его опрометчивыми рассуждениями, из которых вытекало, что человек тоже не свободен от бремени эволюционного прошлого. «Я пожирал Ламарка en voyage[69], — писал в свое время юный Чарлз Ляйелл. — Его теории доставляли мне больше наслаждения, чем любой роман». Однако, доказывая, что «человек мог произойти от орангутанга», Ламарк и в глазах Ляйелла пал до уровня милого сумасброда.

Между тем развитие романтизма — с его очарованностью природой, ностальгическим интересом к прошлому, с его способностью изумляться переменам, его восторгами по поводу изобилия и разнообразия жизни — уже заставило исследователей во всех областях науки мыслить категориями эволюции. Кант и Лаплас обнаружили ее в солнечной системе, Ляйелл — на поверхности земли, Гердер[70] — в истории, Ньюмен — в церковных доктринах, Гегель — в абсолютной идее, а Спенсер — почти во всем на свете.

Проект титульного листа «Происхождения видов», собственноручно составленный Дарвином. Дарвин включил в заглавие книги слова «извлечение из труда», впоследствии снятые по настоянию издателя.