Читать онлайн «Книга бытия (с иллюстрациями)». Страница 28

А в газете появилось любопытное объявление: «Гражданин, у кого я вчера на Большой Арнаутской случайно снял золотые часы, может получить их обратно у меня дома. Зубной врач такой-то». Потом стали известны подробности: к зубному врачу, мужику рослому и крепкому, подошел прохожий и попросил прикурить. Врач на спичку расщедрился, а отойдя, обнаружил, что на руке нет часов. Поняв, что его ограбили, он кинулся за незнакомцем с криком: «Отдай часы, не то душу выну!» Безропотный прохожий с душой расставаться не захотел. А дома врач увидел, что собственные его часы лежат на столике — он не взял их, чтобы не ограбили, но забыл об этом. Анекдоты такого рода широко ходили по Одессе.

Подошел срок убираться и французам с греками. От французов осталась революционная память: восстание моряков на одном из военных кораблей. В городе много лет вспоминали фамилии вождей — Марти и Бадина. Революционная благодарность не терпит отступничества и не признает исторических заслуг: сперва запретным стал Бадин (что-то, видимо, не так сказал и не то сделал), и его имя убрали из названия судоремонтного завода им. Марти и Бадина. А много позже сковырнулся с правильной политической стези и Марти — затерли и его фамилию.

А что до греков, то они оставили Одессе тяжелый гороховый хлеб, камнем ложившийся в желудке. Хлопотливые и словоохотливые одесситы не шибко разбирались в прошлых заслугах эллинов, но потомков древней Эллады поминали лихом. «Такой жуткий хлеб едят, а хорошие люди, просто удивительно!» — говорила мама.

Ненадежных французов и неприметных греков сменили ликующие григорьевцы и котовцы. Революционные хроники уверяют, что неудержимый порыв повстанческой армии Григорьева[8] — позже эту фамилию выперли из истории — смел интервентов в море. Что до конницы Котовского, то она победно промчалась с Пересыпи по Дерибасовской и Пушкинской.

Впрочем, интервенты убрались недалеко. Солидная толика французского флота осталась на рейде, блокируя город с моря. Адмирал справедливо рассудил, что мешать шаландам и дубкам возить в город зерно и арбузы с помидорами куда безопасней и славней, чей бросать своих охваченных революционным брожением моряков на пулеметы Котовского. А мы, ребятня, бегали с Молдаванки на Николаевский — тогда он был еще Николаевским — бульвар, с высоты грозили кулаками кораблям, запиравшим выходы в море, и орали обидные куплеты про французских буржуев.

Была, правда, опаска: вдруг французы разъярятся и жахнут по городу одним-двумя снарядами. Но все заканчивалось благополучно: мы надрывались в издевках, а капитаны вкупе с адмиралом затыкали уши и зажимали волю в кулак, чтобы не унизиться до банальной мести.

Налетчики в эти дни заметно присмирели. И ЧК уже начала разворачиваться, и богатеи победнели. Незаконный, частный отъем излишков сменился законным — правительственными контрибуциями и реквизициями. Всю буржуазию в целом обложили внушительной данью, разверстав ее по каждому торговцу и промышленнику. Газеты печатали, что от кого получено, какая осталась недоимка и чем она грозит виновнику.

Одесса имущая возмущалась, рыдала, рвала на себе волосы, вздевала руки к небу, каждый жаловался соседям, сколько с него затребовали, сколько изъяли, сколько осталось. «Босяки, что они из себя думают! Они же задушат нас, это же я не знаю что такое!» А отряды рабочих и чекистов обходили квартиры, обыскивали, изымали ценности, кого оставляли, кого забирали… Контрибуция накапливалась — добром и дубьем.

Мне кажется, грабители, потрясенные размахом властей, боялись присоединить свои усилия к разжижению накопленных буржуазией богатств: уже появился грозный термин «бандиты» взамен почти хвалебного «налетчики», название вешалось то как почетный знак, то как гиря — с одним можно было и выпендриваться, за другое ставили к стенке.

Но большевики, так и не завершив изъятий, отступили под натиском белогвардейцев. Незадолго до отступления восстали немцы-колонисты. В городе, помню, со страхом передавали, как жестоко воевали черноморские тевтоны, сто лет прожившие рядом с украинцами, русскими и евреями, но так и не приобщившиеся к языку и обычаям среды обитания и всегда презиравшие (в душе) тех, кто их окружал и кто на них наседал.

Небольшая эта страна, Германия, пятьдесят миллионов при кайзере, восемьдесят миллионов при Гитлере, дважды нагоняла страх на весь мир. От немцев всегда ожидали чрезвычайностей. И хотя одесское восстание по масштабам было помельче, чем бунт Григорьева или метания Махно, город заволновался. На какое-то время объединились даже социально непримиримые враги — чтобы лучше противостоять мятежу. Никто не горевал, что колонистов раздавили, и раздавили беспощадно — так жестоко они расправлялись с рабочими отрядами, явившимися в их села изымать продовольственные излишки.

А затем Одессу затопила мутная волна белогвардейщины. Странной штукой было это движение… Полной правды о нем не сказано, равно как и о революционном порыве большевиков. Меньше всего я могу быть объективным свидетелем истории: архивы для меня недоступны (и не так уж много правды в них сохранилось), а мир, который я знал, был не больше чем узким окружением — отдельные события, отдельные встречи и вообще «немногое мне память сохранила».

Что до публичных свидетельств (с обеих сторон), то каждый негативировал противника, оценка врага превращалась в смакование совершенных им зверств. Иллюзия вражеской всеподлости способствовала собственной отваге, она застилала глаза, была нимбом, который натягивали на свою голову: чем выше ты, чем ниже враг — тем беззаветней нужно на него бросаться. Такова уж натура человека: он может жертвовать собой только во имя высоких идей (точнее — идей, которые кажутся ему высокими). Утверждаю это!

Думаю, в белогвардейском движении были свои святые, наивные, искренние души, фанатики честности и порядочности, страстно мечтавшие восстановить справедливость, неправедно искореженную революцией. Не сомневаюсь: еще больше, гораздо больше таких пламенных и чистых духом, которые мечтали с помощью насилия утвердить великое равенство и свободу, было среди красных — победа революции убедительно это доказывает. Но каждый чистый поток, если он силен, неизбежно рано или поздно взбаламучивает грязь. И чем он бурней и мощней, тем больше в нем мути.

Скажу сильнее: мощное течение самим движением своим взметает, умножает, выводит наружу всяческое дрянцо, которое, не свершись бури, дремало бы, возможно, в невидном своем «укрывище», как любит говорить Солженицын, черпающий слова не из лексикона живых людей, а из академических словарей. Не было еще в мире очистительного урагана, который не поднял бы пыли и не понес бы с собой всякую мерзость. Так что поводов для осуждения любого великого события всегда вдосталь — только рыться в этом дерьме занятие не столько даже неприятное, сколько неэффективное.