Читать онлайн «Жан Жорес». Страница 58

В двух шагах от древнего собора, которым мы так восхищаемся, хотя он представляет столько веков невежества и страдания, рабочий класс воздвиг свою первую базилику, где гимны будут звучать не в громе органа, но в величественной мелодии машин.

Наш Тарн, наша красная река, разделяет ныне прошлое и будущее. Там, за мостом, Альби с остатками крепостных стен, Альби, олицетворяющий еще средние века. Что я говорю! Альби! Вся Франция! Вся Европа! Весь мир вокруг нас с его преградами, с его законами угнетения, удушения, грабежа! Весь мир с его заводами, которые являются тюрьмами, где горе обливается слезами, с его церквами, откуда Иисус был бы изгнан, если бы он захотел там говорить…

С волнением и одухотворенностью пророка Жорес говорит рабочим о социализме, живую искру которого они зажгли своими руками. Он говорит о социализме будущего, о борьбе за него, которая так тяжела и так прекрасна. Он говорит о грядущей французской социалистической республике… После речи Жореса рабочие расходились но ночному Альби с возгласами: «Да здравствует Жорес! Да здравствует социалистическая республика!»[1]

С тех пор как 34-летний Жорес снова, во второй раз, становится депутатом, причем на этот раз в качестве социалиста, его жизнь превращается в непрерывную цепь политических битв, в которые он бросается без страха и сомнения, неистово защищая свои идеалы и беспощадно нанося удары врагам. Теперь ему предстояло вступить в борьбу, вызванную знаменитым делом Дрейфуса. Собственно, это было дело всей Франции, да и не только Франции. Злосчастная судьба одного совсем не выдающегося человека явилась поводом для ожесточенной политической схватки, для крайне драматического эпизода французской истории.

«В мгновение ока все мы оказались в горящем костре дела Дрейфуса, — вспоминал Ромен Роллан. — И все как будто рухнуло вокруг. Какой хаос пламени и копоти… какая это была ночь безумия, какой кошмар!.. Франция превратилась в палату для буйно помешанных, оставшихся без присмотра, когда семьи, друзья, вся страна оказались разъединенными, когда тысячи людей, мирно живших бок о бок, вдруг обнаружили, что их, как непримиримых врагов, разделяет бездна, и преисполнились взаимной смертельной ненависти».

Дело началось так: в сентябре 1894 года французская контрразведка, имевшая агентов в германском посольстве в Париже, получила разорванное на клочки письмо. Когда его аккуратно сложили и прочитали, то оказалось, что это опись (по-французски: бордеро) секретных документов генерального штаба, переданных автором записки немцам. Итак, среди офицеров французского генштаба имеется шпион. Но кто же это? Руководители контрразведки решили, что почерк автора бордеро напоминает почерк капитана Альфреда Дрейфуса. Обратились к экспертам. Двое из них подтвердили первоначальную догадку, но трое других не сочли возможным утверждать, что бордеро написано Дрейфусом. Казалось, что, поскольку определенных улик виновности капитана нет, подозрение если не отпадает, то уж, во всяком случае, требуется дальнейшее тщательное расследование.

Однако арестованный офицер был немедленно предан военному суду. Дело в том, что Дрейфус оказался евреем. А это обстоятельство для руководителей французского генерального штаба имело исключительное значение. Они были убеждены, что изменником не мог стать человек, подобный им самим, то есть дворянин, монархист, католик, воспитанник иезуитов, которые и составляли замкнутую касту французских офицеров. Только ненавистная им республика довела дело до того, что в генеральный штаб смог попасть человек семитского происхождения.

Антисемитизм для французских офицеров был своего рода правилом хорошего тона. Особенно в те годы, когда патриотизм становился знаменем монархической и клерикальной реакции в борьбе с республикой. Причем таким знаменем, за которым вдруг пошли массы французской мелкой буржуазии, составляющей огромную часть населения страны. Как же могло случиться, что в республиканской Франции, где, казалось, наконец-то восторжествовали идеи буржуазной демократии с ее лозунгом свободы, равенства и братства, могло развиться это движение?

Если попытаться найти социальные корни французского антисемитизма конца XIX века, то их можно обнаружить в реальных противоречиях между еврейским меньшинством и коренным французским населением. Но противоречия эти имели ограниченное значение, несопоставимое с масштабами антисемитского движения. Евреев во Франции было менее ста тысяч. И если среди финансовой буржуазии еврейский капитал играл господствующую роль, олицетворяемую именем легендарного Ротшильда, то промышленная буржуазия отличалась более французским характером. Что касается лавочников и ремесленников, то доля евреев здесь также была незначительна. Пресловутая еврейская конкуренция в какой-то мере чувствовалась, пожалуй, среди интеллигенции. Там действительно как раз в эти десятилетия появилось немало евреев, которые благодаря взаимной поддержке обгоняли своих французских коллег, вызывая предубеждение против евреев.

Но всего этого явно недостаточно для возникновения сильного антисемитизма. Объяснение ему надо искать в своеобразии политической и моральной атмосферы, сложившейся в стране после катастрофического поражения во франко-прусской войне и потери двух французских провинций. Идея реванша поистине стала смыслом существования Третьей республики. «Думайте об этом всегда и не говорите никогда», — учил основатель этой республики Леон Гамбетта, итальянское происхождение которого не мешало ему быть французским патриотом. Плеяда оппортунистических политиков настойчиво противопоставляла свой пламенный национализм плачевным внешнеполитическим итогам Второй империи. Постепенно это привело к массовому патологическому национализму, в котором комплекс военной и внешнеполитической неполноценности выродился в крайний шовинизм, в подозрительность, недоверие и ненависть ко всему недостаточно французскому, недостаточно патриотическому. Поскольку реальная перспектива антигерманского реванша представлялась очень сложной и туманной, а шовинизм искал применения, то антисемитизм и стал его выражением.

Основной политической и социальной силой, вдохновлявшей антисемитизм, были монархисты и клерикалы. Что они могли противопоставить республиканцам, кроме своего лицемерного сверхпатриотизма? Панамский скандал оказался для них просто божьим даром, поскольку среди панамистов нашлось и немало евреев. Одиозные фигуры барона Рейнака, Корнелиуса Герца и им подобных представителей еврейской буржуазии, очутившихся в центре скандала, были находкой для борьбы против республики путем изображения ее в качестве орудия всемогущего международного еврейского синдиката.