Читать онлайн «Врангель». Страница 41

На практике формирование регулярной кавалерии иногда выливалось в почти анекдотические случаи. Один из них рассказывает Елисеев:

«На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать — какая часть? или — какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

— Якого полка? — крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1-й конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы „родным языком“ сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, все офицеры обращались именно с этими словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и „правоверным линейцем“, но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

— Ынгыр… гыр-гыр-дыр… та чорти — якогось Ынгыр-ланського драгунського!.. — ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался».

Сам «казакоман» Бабиев был очень дисциплинированным офицером, далеким от неуместной критики начальства, отдающим должную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле. Но и его всё же возмущало, во-первых, что в штабе дивизии не было ни одного офицера-казака; во-вторых, что от полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, состоявшим при штабе дивизии, и часто — строевые казачьи лошади с седлами; в-третьих, что бойцы для формирования Ингерманландского гусарского полка отнимались из других полков. До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. А главное, штаб дивизии требовал от полков «лучших казаков». Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом «заменить лучшими», но им посылались вновь «як нэ Иван, то Дэмьян»…

Елисеев вспоминал:

«Это была настоящая война между штабом дивизии и полками — долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков…

Конечно, всё это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что всё ложилось на казаков.

Казаки не хотели идти туда. И не хотели по психологическим причинам. Как ни странно — у казаков и офицеров-кавалеристов не было никакого „общего языка“. Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на „ты“, по фамилии, иного и по имени — Пэтро, Грыцько, а не зная — кричишь порой так: „Эй, козаче! хлопче! давай коня!“ — и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.

Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку „Вы“ или „ты“. Больше называли на „Вы“, что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие „странные“, как, например, Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло…

Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:

— Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! — возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово „вестовой“, словно „лакей“, лениво подводит ему коня, а сам думает: „Хай бы вин тоби здох…“

Все прибывающие офицеры-кавалеристы, конечно, были без лошадей и без седел. Где же их было достать? Да, конечно, опять-таки в полках… И самое благое начинание генерала Врангеля — формировать кавалерийский полк — вносило только неприятности в дело, в жизнь, и портило взаимоотношения».

В итоге получалось, что «регулярные полки» были еще менее боеспособными, чем казачьи. В них существовало противостояние рядовых казаков и армейских офицеров, что ухудшало сплоченность полков; да и сами казаки здесь были далеко не лучшими представителями войска, поскольку сотенные командиры, поставленные перед необходимостью отдать своих людей, разумеется, старались избавиться от худших бойцов. Естественно, казаки регулярных полков ничуть не больше, чем в собственно казачьих частях, желали сражаться за пределами своих земель. Поэтому с выходом за пределы казачьих областей начиналось массовое дезертирство, а то и переход к красным из-за конфликтов с офицерами.

Федор Иванович Елисеев вспоминал, как офицеры дивизии критиковали своего начдива, хотя и полюбили его:

«Нам всем так наскучило безрезультатное хождение „по Урупу“, переход за Уруп и обратно, что и Науменко, и Муравьев, и Бабиев, уйдя из станицы Бесскорбной на север, за гребни, скрывшись из глаз генерала Врангеля, решили передохнуть, точно выяснить боевую обстановку и уж тогда действовать. А чтобы все были „в курсе дела“, Науменко собрал вокруг себя командиров полков и всех командиров сотен, и мы все лежим под бугорком, слушаем старших. Командир 1-го Екатеринодарского полка полковник Муравьев резко критикует генерала Врангеля: что мы все время „толчемся на месте“, действуем разрозненно вместо того, чтобы собрать всю дивизию „в кулак“ и ударить на красных в одну точку, прорвать их фронт и потом бить по частям.

Полковник Бабиев молчит, но видно, что и он разделяет взгляд Муравьева, но как молодой полковник и только недавно принявший полк — он молчит. Командиры сотен, на которых ложилась основная боевая работа, полностью находятся на стороне Муравьева. Полковник Науменко очень ласково успокаивает Муравьева, но по тому, как он улыбается, также видно его сочувствие словам не всегда сдержанного Муравьева. Во всяком случае, сейчас, здесь собралась чисто строевая среда офицеров, которые думают однородно. И так как полковник Науменко являлся старейшим офицером 1-й конной дивизии, который допускал свободно выражать свое мнение подчиненным, чтобы лучше быть в курсе всякого дела, то вот ему это мнение и выражали».

В этот день, 21 октября, три полка лихой атакой в конном строю опрокинули цепи красной пехоты и захватили 1500 пленных — только что мобилизованных казаков и иногородних. Все они выразили желание служить в 1-й конной дивизии. Пленных отправили в штаб. Врангель был очень рад успеху и на этот раз всех пленных истреблять не стал, ограничившись лишь уничтожением командного состава. Он писал в мемуарах: «Я решил сделать опыт укомплектования пластунов захваченными нами пленными. Выделив из их среды весь начальствующий элемент, вплоть до отделенных командиров, в числе 370 человек, я приказал их тут же расстрелять. Затем объявил остальным, что и они достойны были бы этой участи, но что ответственность я возлагаю на тех, кто вел их против своей родины, что я хочу дать им возможность загладить свой грех и доказать, что они верные сыны отечества. Тут же раздав им оружие, я поставил их в ряды пластунского батальона, переименовав последний в 1-й стрелковый полк, командиром которого назначил полковника Чичинадзе, а помощником его полковника князя Черкесова».