Читать онлайн «Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого». Страница 71

В мемуарной и научной литературе давно утвердилось мнение о том, что Сталин после революции и в особенности после того, как завладел Кремлем, все больше отдалялся от своих грузинских корней, все больше превращался в «русского» националиста и даже шовиниста. Такое мнение складывалось под влиянием нескольких факторов. Во-первых, он сам, еще до революции, в особенности после нее, очень часто употреблял в своих публичных выступлениях и статьях формулу самоидентификации: «Мы – русские…» Эту формулу он буквально эксплуатировал в период Второй мировой войны во время переговоров и в переписке с руководителями стран антигитлеровской коалиции. С другой стороны, мемуаристы и исследователи, начиная со Светланы Аллилуевой, отмечают, как само собой разумеющееся, что с годами Сталин все более забывал грузинский язык, причем настолько, что не только не писал по-грузински, но и читал и говорил уже с трудом на родном языке. Приемный сын Сталина Артем Сергеев в начале 90-х годов XX века вспоминал: «Я помню, как он однажды сидел и синим карандашом писал ей (матери. – Б. И.) письмо. Одна из родственниц Надежды Сергеевны говорит: “Иосиф, вы грузин, вы пишете письмо матери, конечно, по-грузински?” Знаете, что он ответил: “Какой я теперь грузин, когда собственной матери два часа не могу написать письма. Каждое слово должен вспоминать, как пишется”»[293]. Поскольку это воспоминание относится к тому времени, когда мать Сталина была еще жива, то выходит, что и проблемы с грузинским языком как будто начались у Сталина где-то в середине 30-х годов. Так ли все было, как вспоминал Артем Сергеев, но все же Сталин писал матери по-грузински все послереволюционные годы, вплоть до ее кончины, то есть почти до своих шестидесяти лет. В настоящее время сохранилось двадцать девять таких записок[294].

Светлана Аллилуева также пишет о том, что Сталин к концу жизни не только почти забыл грузинский язык, но что важнее – в его характере еще в 30-х годах произошли разительные перемены. Она вспоминает: «Вообще же, грузинское не культивировалось у нас в доме – отец совершенно обрусел.

Да и вообще, в те годы “национальный вопрос” как-то не волновал людей – больше интересовались общечеловеческими качествами. Брат мой Василий как-то сказал мне в те дни: “А знаешь, наш отец раньше (выделено. – С. А.) был грузином”. Мне было лет 6, и я не знала, что это такое быть грузином, а он пояснил: “Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами”. Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали товарищи из Грузии и, как это принято – без этого грузинам невозможно! – привозили с собою щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось к нам в дом и, под проклятия отца, отсылалось обратно…»[295]. Это воспоминание интересно в нескольких аспектах. Во-первых, лишний раз демонстрирует то, что дети до определенного возраста «не имеют» национальности и даже не испытывают потребности в национальной самоидентификации. Во-вторых, в многонациональных семьях определяющее значение для детей имеет культурная и социальная среда, а уже затем, в сознательном возрасте, начинает сказываться влияние семьи. В-третьих, Сталин, живя и господствуя в русской культуре и в русской среде, на каком-то еще сравнительно раннем этапе своей государственной карьеры не мог не подавлять и не маскировать в себе и в своих близких следы грузинской культуры и воспитания. Причем признаки такого подавления проявились задолго до Великой Отечественной войны и начала кампании по борьбе с «безродным космополитизмом». Но такое вынужденное и заданное внешними обстоятельствами подавление национальной самоидентификации могло быть только искусственным, а значит, притворным. Маленький штрих – через несколько лет подросший Василий Сталин напишет в своих первых официальных документах национальность: «грузин», хотя грузинским языком не владел и в детстве в Грузии почти не бывал, а Светлана Аллилуева останется «русской», как и мать, родившаяся в Грузии и долгое время там жившая. Анкетные пристрастия детей (пятый пункт) вряд ли могли пройти мимо внимания отца.

Аллилуева пишет: «…он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть не мог “феодальных” почестей, оказываемых ему грузинами. Он вспомнил Грузию, лишь когда постарел»[296]. Не знаю, что имеет в виду Аллилуева, когда утверждает, что он вспомнил Грузию лишь в старости. Может быть, очередную и самую страшную послевоенную чистку компартии Грузии и так называемое «мегрельское дело»? Смею утверждать, вопреки мнению дочери, – он никогда не забывал, что он грузин, «инородец», выросший в империи, давившей все «инородческое». Другое дело, к каким практическим результатам в его жизни и в его политике приводила эта память о первоистоках?

После того как он покинул весной 1899 года духовную семинарию, еще почти десять лет, до 1907 года, Сталин писал и публиковал свои статьи, листовки и брошюры только на грузинском языке. Вопреки распространенному мнению, ни одна из его дореволюционных работ не была оригинальной и даже – самостоятельной. Его знаний русского языка, марксистской теории и терминологии хватало только на то, чтобы выступать в качестве переводчика и интерпретатора изданных по-русски социал-демократических произведений. Примерно в том же качестве выступали и многие другие грузинские революционеры из различных политических лагерей. А еще раньше русские социал-демократы во главе с Г. В. Плехановым выступали в той же ученически-просветительской роли, усваивая, а затем транслируя западноевропейский марксизм в русскую среду.

Когда Сталину исполнилось 28–29 лет, он первый раз решился публиковаться по-русски. Неизвестно, сам ли он писал свои первые статьи на русском языке, или все же на каком-то этапе прибегал к чужой помощи? Конечно, даже родной язык, на котором начал думать, говорить и писать и который был основным до вполне зрелого, почти 30-летнего возраста, можно на протяжении последующих сорока лет постепенно подзабыть, но все же не настолько, чтобы признать единственным родным языком русский. Впрочем, в архиве Сталина и в его библиотеке есть немало свидетельств того, что он не только не забыл язык и грузинское письмо, но и до конца жизни находился внутри грузинской культуры и ее истории. Мне кажется, что и думать он иногда продолжал на грузинском. Правда, интерес к родной культуре и истории был у него свой, какой-то особенный, таким же особенным был в его душе и мир Грузии.

Судя по интервью с Эмилем Людвигом, последние два года в семинарии Кобу грызли сомнения в правильности выбранного для него матерью жизненного пути. В то же время трудно поверить, что он тогда же, сразу и безоговорочно отверг православие и принял марксизм не только юной душой, но и разумом. В подобном резком повороте нет ничего особенного. В раннем возрасте многим свойственно, отвергая и отбрасывая одно, тут же обращаться к прямо противоположному. Сплошь и рядом люди не только в мгновение ока перевоплощаются из «савлов» в «павлы», но и наоборот. В конце концов, и сам Маркс, будучи сыном еврея-протестанта, широко пользовался евангельским языком и образностью в своих публицистических и философских сочинениях атеистического и антиклерикального характера. Но в данном случае нас интересует не столько проблема влияния тех или иных культурных или идейных наслоений, что само по себе важно, сколько проблема выбора. Так ли уж сразу, без переходных мостиков, Коба ступил на стезю марксизма, и только ли это учение на всю будущую жизнь осталось его путеводной звездой? К сожалению, в нашем распоряжении нет прямых источников, позволяющих судить о резкой идейной и душевной эволюции Кобы последних лет пребывания в семинарии. Но о них все же можно составить представление по опубликованным произведениям молодого Сталина.