Читать онлайн «Воспоминания». Страница 53

Учитывая стремление Англии связать нас посредством коалиции, нам следовало сохранять хладнокровие, продолжать в крупном масштабе наши военные приготовления, избегать конфликтов и без лишних тревог ожидать момента, когда быстрое упрочение нашего морского могущества миром заставило бы англичан оставить нас в покое. Мы же поступили совсем наоборот, так что как раз в то мгновение, когда наметилось явное разрежение атмосферы, начавшие рассеиваться грозовые тучи разразились бурей над нашей головой. Войны с Англией следовало избегать в 1914 году, так же как и в 1904 году, а поскольку борьба с нашим флотом стала уже рискованной, эту войну, вероятно, удалось бы предотвратить, если бы только наше политическое руководство своевременно и прямо взглянуло ей в глаза. Если бы в июле 1914 года немецкий народ и его политические руководители проявили живое и развитое ощущение силы и ее законов, то они не стали бы питать иллюзии о возможности локализовать австро-сербский конфликт, и мировая война была бы предотвращена{122}.

Трудность достижения сносного мира в случае войны с Англией уже в 1904 году определила высказанное мною тогда мнение. Даже и после того, как мировая война разразилась, семнадцать лет строительства флота все же улучшили виды на возможность приемлемого мира с Англией, но лишь при условии самой напряженной военной энергии, дипломатической ловкости и полного отказа руководителей от всяких личных соображений. Поэтому я со всей силой подчеркивал моменты, которые могли принести нам этот мир и отвратить от нас гибель: морское сражение, подводную войну, своевременный сепаратный мир с Россией и единение германского народа перед лицом смертельной опасности, которой мы шли навстречу, хотя лишь немногие видели ее ясно.

В этом я скоро потерпел поражение; немецкая склонность к иллюзиям еще раз привела к разгрому немцев руками немцев. Быть свидетелем того, как в результате слабости, ослепления и партийных распрей была проиграна война, вот конец моей жизненной карьеры и моей веры в свой народ.

Я боролся против нашего самоуничижения, не обладая для этого достаточной силой. Занятый собственными задачами, я никогда не стремился к политической власти.

В декабре 1911 года, после марокканского кризиса{123}, когда начался мой спор с Бетманом, начальник кабинета сообщил мне, когда я входил к кайзеру для доклада, что имеется предположение назначить меня канцлером. Вслед за этим, во время доклада кайзеру, я передал начальнику кабинета записку, в которой сообщал, что отклонил бы подобное предложение, если б оно было мне сделано. Мне казалось тогда немыслимым стать преемником Бисмарка; лишь во время войны, когда вследствие безрассудства и малодушия нашего руководства мы стали на моих глазах терять одну невозвратимую возможность за другой, а империя стала придвигаться к краю пропасти, я, вероятно, не отказался бы (при всем понимании своих недостатков) от поста канцлера, если бы не нашлось более подходящей кандидатуры. Ибо при наших тогдашних отношениях с внешним миром занятие мною поста канцлера ознаменовало бы собой разрыв с господствовавшей у нас системой. Вспомним о том ликовании, которое поднялось в Англии, когда разнеслась весть: Tirpitz exit{}an». Именно в этом разрыве, а не в какой-нибудь смене личностей, лежало наше единственное спасение.

Мысль эта в то время высказывалась мне неоднократно, однако она исходила не из той единственной инстанции, которая имела власть привести ее в исполнение.

Некоторые полагают, что в наше время Германия имела возможность установить прямо-таки дружественные отношения с Англией и что только промахи германского государственного искусства, особенно строительство флота, помешали реализации этой возможности. Если это представление укоренится в головах немцев, то оно явится лишним подтверждением того правила, что историю пишет победитель; побежденному же придется в этом случае фальсифицировать ее, чтобы его историческая совесть смогла склониться перед мировым господством англо-саксов.

Англичане отрицают, что хотели войны с нами. Поэтому всякий немец, усматривающий причину войны в строительстве флота, не может возложить ответственность за нее на противника. Самообвинители идут по ложному следу; историческая правда лежит скорее в одном из последних заявлений Бисмарка, сделанных им в 1898 году, когда у нас еще не было флота. Он сожалеет о том, что отношения между Англией и Германией не лучше, чем они есть. К сожалению, ему неизвестно никакое средство против этого, за исключением того, чтобы взять в шоры нашу германскую промышленность, а это средство вряд ли применимо.

Мы не могли приобрести дружбу и покровительство Англии иначе, как превратившись вновь в бедную земледельческую страну. Но средство для существенного улучшения отношений имелось – это было создание германского флота, который сделал бы мысль о нападении на германскую торговлю более рискованной, чем в те времена, когда Бисмарк произнес приведенную выше фразу. В этом смысле германский флот выполнял свое назначение вплоть до июля 1914 года, несмотря на ряд промахов германской дипломатии, и не его вина, если он не смог еще лучше и дольше играть роль гарантии мира. Мне трудно понять, как может господин фон Бетман-Гольвег еще и теперь порицать так называемую флотскую политику, под которой он сам в течении восьми лет подписывался в качестве канцлера{125}.

Это тем труднее понять, что он сам, также как Лихневский и другие эксперты министерства иностранных дел, в годы, предшествовавшие войне, констатировал заметное улучшение англо-германских отношений и признавал, что близившееся к завершению строительство германского флота по меньшей мере не мешало этому улучшению. Внезапный взрыв войны произошел не вследствие ухудшения англо-германских отношений; можно даже усмотреть особенный трагизм в том, что в 1914 году Англия и Германия были ближе друг другу, чем в 1896 году, когда у Германии совсем не было флота, и в 1904 году, когда он был еще слаб и когда князю Бюлову удалось перебросить мост через опасную зону. Германский флот сообразно своему назначению защищал мир. Заинтересованные лица пытаются теперь поколебать значение этого очевидного факта. К этому присоединяется черта самоуничижения, свойственная германскому характеру, который всегда склонен верить всему неблагоприятному и рад случаю бранить сегодня как неразумное то, что вчера казалось разумным.

До начала девяностых годов привыкшая к благосостоянию Англия почти не замечала паразитического существования германизма в мировом хозяйстве. Правда, уже изменение нашей таможенной политики в 1879 году дало толчок развитию нашей торговли и промышленности, но лишь целое десятилетие внутреннего строительства сделало его настолько чувствительным для заграницы, что в Англии стала подготовляться перемена настроения. Первым экономическим отражением этой перемены было появление марки «Made in Germany», а первое политическое последовало за телеграммой Крюгеру. В 1896/97 году я вынес из поездки по Азии и Америке впечатление о том, что Англия постарается преградить путь нашему дальнейшему развитию. В середине девяностых годов и задающие тон клубы главных политических партий Англии, и авторитеты в области внешней политики сошлись на том, что Германия – очередной враг. Это соответствовало вековым государственным принципам англичан.