Читать онлайн «Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы». Страница 83

В 1930-е годы имя Кастуся Калиновского вообще было под запретом. В шестидесятые, когда началась непродолжительная оттепель, белорусский писатель Владимир Короткевич засел за эпопею «Колосья под серпом твоим». Сколько ему пришлось повоевать с цензурой в застойные времена! Бдительным главлитовцам всюду мерещились националистические рецидивы.

И второй пассаж. Студент, работавший над историческим романом о крестьянском восстании 1863 года, случайно наткнулся в трудах Костомарова на имя Виктора Калиновского. Известный русский ученый давал высокую оценку однофамильцу или родственнику руководителя восстания в Белоруссии. Не знает ли случаем гость, кто такой Виктор Калиновский? Судя по откликам Костомарова, Виктор жил в Петербурге, он был археографом, и довольно известным, всю жизнь посвятил древним рукописям. Я ответил, что это родной брат Кастуся, и весьма талантливый, но, к сожалению, он умер в тридцать лет от туберкулеза.

Сколько тайн могли бы открыть любопытному исследователю белые петербургские ночи! Я постоял у входа в публичную библиотеку. Сюда каждое утро упорно и настойчиво приходил Кастусь, иногда его сопровождал Виктор, особенно когда чувствовал у брата симптомы надвигающейся нервной болезни — падучей, которая заставляла Кастуся корчиться в судорогах на полу. Виктор был не только ученым, он имел репутацию общественного и революционного деятеля, опытного конспиратора. Именно старший брат оказал решающее влияние на выбор жизненного пути Кастуся. И началось все с безобидного занятия, с изучения исторических документов, первоисточников, проливавших свет на подлинную историю его народа.

Можно лишь догадываться, о чем думал Кастусь Калиновский, покидая залы этой библиотеки. Он еще не был ни Яськой-хозяином, ни крупнейшим революционным деятелем. Но в нем уже зрело, набирало силу, бурлило, искало выхода молодое предчувствие своей бунтарской судьбы, которое сделало двадцатипятилетнего революционера руководителем вооруженного восстания в Белоруссии.

Далеко было и до того времени, когда молодой Янка Купала в лесной деревушке на Логойщине под Минском остро присматривался к романтической личности Зигмунта Чеховича, сподвижника Кастуся Калиновского. Чехович только что вернулся из Сибири, где отбывал срок за участие в восстании 1863 года. Янка Купала не сводил глаз с каторжника, слушал его рассказы о неуемном Хомутиусе. Цепкая память поэта жадно впитывала важные для понимания характера повстанца штрихи и детали.

Четыре года, с 1909-го по 1913-й, прожил в Петербурге и Янка Купала. Из биографических сведений известно, что поэт квартировал в доме на 4-й линии Васильевского острова. Мои попытки найти приют поэта успехом не увенчались. Не помогли и коллеги-журналисты. Место проживания Купалы в Северной столице не отмечено памятным знаком.

Купала жил в квартире профессора Б.И. Эпимах-Шипилло. Он был колоритнейшей личностью, его знал весь образованный Петербург, никто не мог пройти мимо седенького, толстенького, кругленького, с выпуклыми пивными глазами на розовом лице (так его описывает Павлина Меделка) человека, сидевшего за столиком у входа в университетскую библиотеку и выписывавшего именные карточки на право получения книг.

Кроме должности помощника директора библиотеки Бронислав Игнатьевич преподавал греческий язык в Римско-католической духовной академии, латынь на общеобразовательных курсах Черняева, куда он в конце концов устроил приехавшего земляка, а также греческий язык в нескольких гимназиях столицы. Напрасно я обращался к знатокам достопримечательностей Ленинграда — фамилия Эпимах-Шипилло ничего им не говорила. «Но ведь он знал двадцать языков!» — горячился я, приводя еще один довод в пользу бесспорной, на мой взгляд, популярности профессора.

После гибели Кирова, разъясняли мне, вся старая интеллигенция была выселена из города. Может, кто и знал вашего профессора, но сегодня концов не найти. Исчез на Колыме вместе с теми, кто получал у него образование. Их всех объявили вражескими элементами.

Во время массовых репрессий Бронислава Игнатьевича арестовали. Несмотря на то что в Минск из Ленинграда он приехал по приглашению Янки Купалы, который ходатайствовал перед правительством республики о предоставлении своему опекуну работы в Академии наук Белорусской ССР в соответствии с его профессорскими способностями и знаниями.

Янка Купала многим был обязан Эпимах-Шипилло, в том числе и своим всемирно известным поэтическим именем. Поэт шутливо называл Бронислава Игнатьевича крестным отцом, тот, не оставаясь в долгу, обращался к нему не иначе как «перекрест». Факт малоизвестный, но точно установлено: в 1909 году, выпуская поэтический сборник, ту самую «Жалейку», получившую высокую оценку М. Горького (кстати, Горький за всю свою жизнь лишь дважды переводил поэтов — один из них был финн, второй белорус), Бронислав Игнатьевич вместо «Жалейка Янука Купалы» написал «Жалейка Янки Купалы». Янками в то время называли в Белоруссии женщин. Настоящий поэт, Купала не то что обиделся, наоборот, воспринял ошибку с радостью, потому что сразу уловил разницу между Януком и Янкой.

Жизнь и творческий путь Эпимах-Шипилло, к сожалению, пока мало изучены. Беспочвенные обвинения и арест надолго исключили его имя из числа деятелей нашей культуры, которые оставили после себя заметный след. Бронислав Игнатьевич приютил в Петербурге и всячески помогал не только Янке.

Его просторную шестикомнатную квартиру на 4-й линии Васильевского острова, хлебосольный стол хозяйки, фамилия которой сохранилась — Песецкая, знали все, кого привлекали чувство землячества, идея культурного возрождения Белоруссии, просвещение народа. Эпимах-Шипилло был организатором и руководителем издательского товарищества «Заглянет солнце и в наше оконце» — того самого, в котором вышли три дооктябрьских сборника стихов Купалы. В гостеприимной профессорской квартире, где к Янке относились как с сыну — выделили отдельную комнату, обеспечили на правах члена семьи полным питанием, вносили плату за обучение на Черняевских курсах, давали деньги на кино, театр, извозчика, конку, пароходы и другие карманные расходы, — по субботам собиралась вся творческая молодежь из Белоруссии, жившая тогда в Петербурге.

Думается, каждому белорусу, приезжающему в город на Неве, кстати был бы иллюстрированный справочник с обозначенным в нем домом, в котором в начале века встречались люди, чьи имена сияют на небосклоне родной культуры яркими звездами. Я блуждал по василеостровским улицам поздним вечером. В свете неоновых лампочек старые здания имели другой, более таинственный и привлекательный, чем днем, вид. Как раз сюда, в этот подъезд, торопился кожевенник и поэт из Копыля Змитрок Жилунович — Тишка Гартный, не исключено, что вслед за ним на чашку душистого чая мчался всегда голодный студент историко-филологического факультета Петербургского университета Бронислав Тарашкевич, а в квартире Эпимах-Шипилло их уже ждали собиратель белорусских народных песен Антон Гриневич, композитор с Виленщины Станистав Казура, романтик и мечтатель Евгений Хлебцевич.