Читать онлайн «Книга 3. Между двух революций». Страница 58

И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту — тактика; в первом случае — фига Городецкому; во втором случае она отослана московским неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту — холодное уваженье к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь «кантианила»; возражения Канту мои формулированы в книге: «Гете в мировоззрении современности» (1916)53.

Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с «достоевщиной»: и я пишу: «К Гоголю и Пушкину — этим первоистокам — …должны мы вернуться, чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее инквизиторской рукой Достоевского» [ «Арабески», стр. 93] (1906);54 Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов — в ужасе55.

Примеры — к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: «Все — для момента». А момент — нанести больнее удар «врагу», подрывавшему символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе, дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики, чтобы поддержать Брюсова.

Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным, утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за «дело»; мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре, без радостей жизни! Я боролся с «огарками», но не боролся с окурками; и не было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт — выносились критикой в свет; о Белом же только знали, что он — сгоревший талант. Но я не жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко мне: пожать руку; это был… Гершензон.

Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я проводил в «Весах»; она виделась мне «Прекрасной Дамой»; «реальная дама» ведь оказалась… «картонного»56.

Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи, выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база — теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с идеализмом, метафизикой, механическим материализмом, синтетизмом систем Спенсера и Конта, скептицизмом, феноменализмом и мистикой.

У ученых второй половины XIX века науки — несвязуемые «логии»; догматическая философия обладала принципом; но «догматическая философия погибла до Канта»; [ «Символизм», стр. 2157] «мы видели крах метафизики»; [Там же, стр. 94] «смена философских теорий ныне — смена терминологий» [Там же, стр. 10758]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; «смешны… решения проблемы причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы»; [Там же, стр. 55] не удовлетворяют и системы синтетизма: «система распадалась за системой»; [Там же, стр. 51] частные науки порой заменяли теорию знания: «философию… превращали в историю… психологию и даже в термодинамику… Ответы были ответами методологическими»; [Там же, стр. 50–5359] отклонив догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм: «психология… оказалась… химерой»: [Там же, стр. 48] границы ее, с одной стороны, — «предельные механические понятия и… познавательные формы» — с другой [Там же, стр. 44] («О границах психологии»); «механические… понятия оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа» [Там же, стр. 4360], вне которого сама наука — «систематика… незнания»; [Там же, стр. 56] таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который чуждается «общечеловеческого обоснования»; [Там же, стр. 54] «теория знания… введение… к миросозерцаниям» [Там же, стр. 54] (и к символизму); «познание — знание о знании»; [ «Символизм», стр. 5761] теория знания некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: «не к рационализму, не… к идеализму призывала новая литературная школа»; [ «Арабески»62] рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но «теоретическая философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах…; она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает»: [ «Символизм», стр. 6863] с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: «мир — связь умозаключений; это… предельное разложение мира… краткое резюме воззрений… столпов… гносеологии — Когена и Гуссерля» [ «Арабески», «Песнь жизни», стр. 4664].

И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:

Трагедия сенаторского сына в романе «Петербург» — в том, что он — революционер-неокантианец.

Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я говорил так о них в 1907–1909 г., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить их же оружием; как раз: с 1907 года взорали дружно — сперва «друзья»-символисты, потом и все: «Белый стал учеником Риккерта!» Клевету подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а враги доказали: «Белый — мертвец!» Раз он рисовал предельное разложение мира в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать «Белого»; «Белый — идеалист, Белый — кантианец», — ехало по годам до 1932 года: «Он безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее… неокантианской транскрипции», — утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для меня статье о романе «Маски»; [ «ЛОКАФ 10», «Федерация», 193266] как Белый принимал неокантианство в 1908 году, — мной показано.